земле, глядя на звезды.
– А музыки-то больше не слышно, – сказал Гилберт. – Обратил внимание?
– Ты чокнутый, – ответил я. – Музыка звучит всегда, ни на миг не смолкая.
– Скажи честно, – попросил он примирительно, – где ты его спрятал?
– Ничего я не прятал, – сказал я. – Музыка там… в ручье. Разве не слышишь?
Он перевернулся на бок, приложил ладонь к уху и стал напряженно вслушиваться.
– Ничего не слышу, – признался он.
– Странно. Прислушайся! Вот, теперь это Сметана. Ты знаешь эту его вещь… «Из моей жизни». Слышно так ясно, просто каждую ноту.
Он перевернулся на другой бок и снова приложил ладонь к уху. Через несколько секунд лег на спину и улыбнулся улыбкой ангела. Потом рассмеялся и сказал:
– Теперь я понял… мне это снилось. Мне снилось, что я дирижирую большим оркестром…
– Но ведь такое не впервые с тобой происходит, – прервал я его. – Это-то как ты объяснишь?
– Пьянство, – ответил он. – Слишком много я пью.
– Нет, не в том дело, – сказал я. – Я слышу музыку точно так же, как ты. Только я знаю, откуда она берется.
– Откуда же? – поинтересовался Гилберт.
– Я уже говорил… из потока.
– Хочешь сказать, что кто-то спрятал ее в ручье?
– Совершенно верно. – Я сделал должную паузу и добавил: – И знаешь кто?
– Нет.
– Господь!
Он принялся хохотать как ненормальный.
– Господь! – вопил он. – Господь! – потом все громче и громче: – Господь! Господь! Господь! Господь! Господь! Нет, вы только послушайте его! Ну и ну!
Он корчился от смеха. Пришлось встряхнуть его как следует.
– Гилберт, – сказал я со всей мягкостью, на которую был способен, – если не возражаешь, я пойду спать. А ты спустись к ручью и убедись сам. Это под мшистой скалой, что слева, подле моста. И никому не говори об этом, ладно?
Я встал и тряхнул ему руку на прощанье.
– Помни, – повторил я, – никому ни звука, ни единой душе!
Он приложил палец к губам и прошептал:
– Ш-ш-ш! Ш-ш-ш!
Все, что из ряда вон, идет, как говорят в округе, из Андерсон-Крика. И виной тому, как пить дать, «художники». Ежели от заблудившейся коровы таинственным образом останутся одни кости, значит ее забил и разделал кто-нибудь из Андерсон-Крика. Ежели проезжий автомобилист собьет на шоссе оленя, то он всегда отдает тушу какому-нибудь нищему художнику в Андерсон-Крике, но никогда мистеру Брауну или мистеру Рузвельту. Ежели как-нибудь ночью развалят старую брошенную хибару и унесут двери и оконные рамы, то это непременно дело рук кого-нибудь из шайки обитателей Андерсон-Крика. Если кто-то устраивает купание под луной в серных источниках – совместное, мужчин и женщин, купание, то это опять шайка из Андерсон-Крика. Такова, по крайней мере, легенда. Как однажды заметил в моем присутствии один из старожилов:
