оценить зал «Гайдн»? Стоит в центре города, на исторической площади… ох, не одним миллионом тут пахнет! Ты что, ты уже примериваешься, как сожрать любимого тестя и благодетеля? Лишь бы не упустить такой куш?
В семейную перепалку вдруг невразумительно ворвался Вольф:
– Прекратите! Так нельзя!.. Дикари… мерзость!..
Иржи кивнул и перевёл:
– Наш драгоценный искусствовед хочет сказать, что никто никого есть не будет. Это немыслимо. Это мерзость, о которой никто из нас, нормальных, цивилизованных людей и подумать не может.
– Нормальный человек, – вдруг, боясь сама себя, вышла вперёд Мария, – вообще… мяса… не может…
– Это подробности вашего семейства. Вегетарианство – это ваша идея, которую не разделяет никто из присутствующих здесь.
– Да? А в чем разница? – голос Марии окреп. – Почему вы можете питаться трупами животных, но не можете съесть труп человека?
Оливия слегка поперхнулась:
– Нет, Мария, это все-таки разные вещи.
– Мясо – оно и есть мясо! Можете съесть одно, попробуйте другое. А вдруг вам ещё и понравится?
– В самом деле, господа, а почему вы отказываетесь? – Алексей подошёл, взял жену за руку. – Мы сознательно, давно и навсегда заявили, что мяса не едим. Так что лучше мы спалим свои деньги, чем притронемся к мясу хоть какому-нибудь! А вы… Вы вполне можете отнестись к этому дополнительному условию… более внимательно.
Вольф кидался от картины к картине, от «Сельского завтрака» Альберта Костелиса к «Поздней трапезе» его брата Давида Костелиса и бормотал:
– Дикость! Дикость! Это всё какие-то Полинезийские Острова!!! Мы же всё-таки в Европе живём!
И тут из-за стола поднялась Оливия. Она выплюнула на тарелку жёванное фейхоа, медленно и торжественно, будто решаясь на что-то важное, налила себе полный, до краёв бокал красного вина и с ним в руке подошла к Елизавете:
– Лиза, ты позволишь папино завещание ещё на секунду?
– Пожалуйста!
Все настороженно следили, как Оливия взяла завещание, все надеялись, что у Оливии появилась какая-то идея. Все наблюдали, как Оливия внимательно читает завещание, все даже как-то придвинулись поближе, а Вольф успел обнадёживающе улыбнуться нарисованному зеркальному карпу, в тоске по родной стихии закатившему глаз на одной из картин де Шая, как вдруг Оливия резко сунула завещание отца в рот, стала запихивать его всеми пальцами, жевать, рвать, периодически запивая вином, чтобы легче пошло… Все отшатнулись с брезгливостью, Иржи заржал.
Дождь не мог омрачить радость репортёра «Полишинеля», которому удалось снять такой кадр: дочь покойного обжоры жрёт какую-то важную бумагу, пытаясь размочить её из бокала, вино льётся по белому листу, капает на пол, Оливия нагибается, чтобы не испортить платье, хотя оно траурное, чёрное. Репортёр сделал несколько кадров и тут увидел, что на него с завистью смотрят из водонапорной башни: у корреспондентки «Известий» был неудачный ракурс для съёмки Оливии,
