пусть догуляют. Потом… А этого отведите под арест…
– Товарищ командир, – вдруг подал голос приговоренный. – А можно и мне поесть напоследок да самогонки выпить? Я ведь с ребятами за Сосновку хорошо дрался… Это я потом скурвился, соблазна не выдержал…
Семенов только рукой махнул. Когда Федунова увели, комэск долго сидел возле окна, глядя, как в соседнем дворе бойцы затеваются варить уху: расселись вокруг вскипающего над костром, подёрнутого паром, чугунного котла и чистят рыбу. Трое – специально приготовленными, заточенными изнутри подковами, остальные пытаются чистить шашками. Смеются, поторапливают друг друга: вода вот-вот вскипит, а рыбная куча, выросшая на расстеленной перед костром дублёной шкурой – приличная.
– Давай, поворачивайся, кацапня! – дразнит сослуживца дончак. – Да гляди соседу потроха заодно не повыпускай.
– Да я третью дочищаю, пока ты со своим мальком возишься!
– Это твои, что ль, с жабрами плавают?
«Вот ведь устраивается новая жизнь, рано или поздно устроится, никуда от неё не деться, потому что нету другого пути, всё остальное тупик и провал, – тяжело размышлял Семенов. – Но как же сильна эта человеческая слабость, тяга урвать, прихватить, разжиться впрок… Контру-то мы порубим, а вот что с такими федуновыми делать?! Как эту алчность людскую искоренить, вытравить без жалости? Иначе ведь мы никогда не победим… Надо, конечно, личным примером воспитывать… Но я Федунову пример показал, а не подействовало…»
Как искоренить людскую алчность, он так и не придумал.
– Лукин! – позвал комэск, услышав, что ординарец вернулся в дом и копошится на кухне. – Распорядись Федунову поесть отнести! И самогонки кружку пусть нальют…
А себя мысленно успокоил: «Ничего, при коммунизме все сознательными станут, никто в три горла жрать не захочет. Особенно за счет других людей…»
Но червячок сомнения, копошащийся в душе, не успокоился.
Через три с половиной часа, на закате, когда июльское небо затопили сочные красные переливы, эскадрон был созван по тревоге и выстроен конным порядком на южной околице Сосновки.
Федунова, босого, в одном исподнем, вывели из-за угла крайней избы. Комендантское отделение в полном составе – бойцы с карабинами, Коломиец с наганом наголо – отконвоировали Федунова вдоль взволнованно загудевшего строя. Они остановились на разбитой обочине дороги, «Ангел Смерти» отвёл приговоренного в поле, на десять шагов.
Дождавшись команды «Эскадрон, смирно!», комэск в напряжённой тишине, нарушаемой лишь вечерними звуками, обычными для любого деревенского вечера: где-то запасали на утро воду из колодца, где-то подметали двор, где-то рубили дрова для печи, – выехал перед строем.
– Бойцы Красной армии! – торжественно провозгласил он, выпрямляясь в седле. – В наши ряды проникла зараза по имени мародёрство. Красноармеец Федунов был уличен в ношении чуждого нам символа – золотого крестика на цепочке, и под следствием признался, что снял его с убитого белого офицера.
