вызов как неизбежную и часто повторяющуюся необходимость, пытался отвлечься от предстоящей встречи, от всего, что связано с войной, со своими новыми обязанностями – обязанностями командующего фронтом, которые отсюда, из самолета, исполнять нельзя, а отдохнуть от этих обязанностей можно и нужно.
Да и вообще с некоторых пор Жуков перестал даже пытаться понять Сталина, движущую силу его поступков и решений. Сколько раз казалось, что он вполне понимает Верховного, предвидит его следующий шаг, но проходило какое-то время, и Сталин оборачивался к нему такой стороной, что все предыдущие понятия и представления о нем рушились. Бессмысленным и вредным делом было предугадывать Сталина, и Жуков отбросил все попытки в этом направлении, оставив за собой лишь право судить о том, что ему, военному человеку, понятно и близко. Но даже и в этой области он не всегда решался оспаривать решения Верховного, хотя и считал иногда их неверными с военной точки зрения. Зато он хорошо усвоил, что война есть продолжение политики другими способами, что Сталин политик, а он, Жуков, исполнитель его политической воли, перечить которой он не может хотя бы потому, что сам в политике разбирается слабо. Конечно, частенько приходится смирять свое «я», свое самолюбие, но, с другой стороны, ему, Жукову, жаловаться на свою судьбу грех: другим она не предоставила и сотой доли того, что предоставила ему.
Опять же, это только кажется, что Сталин совершенно ни от чего и ни от кого не зависит. А быть зависимым непосредственно от воли Сталина – не самое страшное в этой жизни. Страшнее, когда зависишь от дурака. В том числе и находящегося у тебя в подчинении. В конце концов, дело не в зависимости, а в том, есть или нет у тебя свобода для исполнения своего предназначения, своего долга. У Жукова такая свобода, как ему казалось, была. Весь путь его к нынешнему положению – положению человека, стоящего в иерархии военной власти на втором месте после Верховного Главнокомандующего вооруженными силами страны, подтверждает это. Что ж, если не понятно, то еще не значит, что лишено всякого смысла.
Теперь он, Жуков, снова командует войсками фронта. И ни какого-нибудь, а Первого Белорусского, нацеленного на Берлин. И это тоже закономерно, если отбросить ложную скромность.
Сталин хочет, чтобы я взял Берлин – и я возьму его, чего бы это ни стоило, подвел итог своим рассуждениям Жуков, и тут же крупная голова его слегка завалилась набок, всегда плотно сжатые губы полураскрылись, но лицо не обмякло, а еще более посуровело.
Жуков спал. Ему привиделось, будто несется он бешенным наметом на неоседланном коне по зимнему полю. Вот передние ноги коня проваливаются куда-то – и он, Жуков, летит через голову коня, кувыркается, падает лицом в снег, а сзади накатывает гул от топота сотен копыт…
Самолет, в последний раз взревев моторами, замер, и лишь наступившая глухая тишина разбудила Георгия Константиновича.
Сталин принял Жукова на загородной даче в Кунцево. Вел себя сдержанно, на маршала посматривал оценивающе.
