Первое, что бросилось ему в глаза, была улыбка, блуждавшая на лице матери. Он догадался, что предназначалась она вовсе не для него, а для того долгожданного гостя, который вот-вот зайдет под сень родного крова, чтобы, прочитав молитву, разделить с близкими скромную трапезу в честь своего возвращения. Он знал эту улыбку, знал, что, если брат не появится здесь, мать не сотрет ее с лица, только улыбка эта станет самой печальной улыбкой на свете, потому что с ее помощью она попытается скрыть всю горечь, всю сердечную муку, на которую обрекал ее Иисус, отвергнув всепоглощающую, а потому болезненную по своей сути любовь.
Прежде чем отправиться на поиски брата, он зажег светильник и спустился в небольшое тесное пространство, находящееся под приподнятым над землей деревянным настилом. В дальнем углу, за глиняными кувшинами и хозяйственной утварью, была спрятана самая дорогая для него вещь. Он разгреб кучу тряпок и достал находящуюся под ними накидку, сделанную из грубой верблюжьей шерсти. Когда-то эту одежду мать изготовила специально для отца, и ему казалось, что накидка до сих пор хранила едва уловимый запах детства. Этот запах был связан для него с теми незабываемыми мгновениями, когда вся семья поднималась в горы, и там, на одной из открытых каменных террас, прямо под напоенным солнечными лучами небом, отец и Иисус на два голоса распевали гимны, возносящие хвалу Господу, а он, совсем маленький, слушал их, и сердце его замирало от счастья.
С тех пор он никогда больше не чувствовал себя так легко и беззаботно. После смерти отца он не сразу, но постепенно понял, что сердце матери целиком принадлежит старшему брату. И это не то чтобы его обидело, нет, он просто замкнулся, ушел в себя, хотя внешне оставался все таким же приветливым и улыбчивым, каким привыкли считать его не только родные, но и все те, кто сталкивался с порядками, сложившимися в их доме. Наверное, это была их семейная черта – жить, преодолевая внутреннюю боль так, чтобы никто, даже самые близкие, не мог догадаться о том, что таится в сокровенных уголках души каждого из них.
Единственный протест, который он позволил себе, выразился в том, что он спрятал от Иисуса накидку, по праву старшинства принадлежавшую брату, в потаенное, известное только ему место. Время от времени он доставал ее оттуда и, уткнувшись лицом в грубую покалывающую острыми шерстинками ткань, снова ощущал себя защищенным, как в те времена, когда рука отца ложилась на его хрупкое плечо и тепло, исходящее от этой тяжелой ладони, делало мир прочным и надежным.
Теперь, отправляясь на поиски Иисуса, он заслужил право на эту накидку. Он становился тем мужчиной, который один только мог сохранить спокойствие и целостность их семейного круга. И с этого момента фраза, мучившая его с детства «Господи, разве сторож я брату своему?!», обретала совсем иной, теперь уже утвердительный смысл.
Каким-то странным, почти запредельным чутьем, просыпавшимся в нем всякий раз, когда дело касалось Иисуса, он угадал, что искать его надо на этот раз в синагоге, расположенной на
