style="font-size:15px;"> – А откуда ж?
– Из Ракова. Там я всю жизнь
Прожила…
– В глухомани-то этой? В лесу?
– Одинаково солнце-то светит везде.
Ты бы, милая, шла, где ещё посидеть…
– Ладно, ладно… Марийца-то слышала, тут
Изловили, злодея, что церковь пожёг!
Я бы их, черемисов проклятых, ужо!..
У родни-то, у нашей, амбары сожгли.
Разорили вчистую. Уж я бы их всех
Утопила в реке! Состоянье едва
И поправили.
– За два-то года – едва?
Тут всю жизнь поправляешь, и нет ничего.
– Ну так, милая, это ведь надо уметь.
Где обманом, где подкупом. Честный-то труд
Мало ценится, мал от него и доход. –
Тут уж бабка Наташа сказала опять:
– При ребёнке ты лучше язык придержи.
Рядом с храмом обманом-то жить не учи.
Может, место другое найдёшь, посидеть?
Здесь я внуку хотела рассказ рассказать,
Быль одну. Хочешь слушать – сиди. Нет, – ступай.
А не то, так и мы место лучше найдём…
– Ладно, ладно, не злись. Интересно и мне
Быль послушать твою. Помолчу, так и быть. –
Бабка Вера взяла из корзины своей
Полотенце, затем на коленях его
Расстелила, достала один огурец,
Лук, чеснок и яйцо, ломоть хлеба ещё.
Стала кушать и слушать обещанный сказ.
Тихо бабка Наташа сказала, вздохнув:
– Ну, так, стало быть, слушайте дивную быль.
Про Степана Безрукого…
– Ты про того,
Про урода-то, что два крюка вместо рук?
– Про него.
– Интересно…
– Тогда помолчи!.. –
Бабка Вера набила себе полный рот,
И жевала молчком. А Наташа, вздохнув,
Покачав головой, вновь рассказ начала:
– Был Степан этот славный певец и гусляр.
Как, бывало, затянет: «…Ветлу-угой реко-ой
Шёл купцов карава-ан на ушкуях больши-их;
На ушку-уях больши-их, да со стра-ажей большо-о-ой…».
Любо-дорого слушать-то было его.
Много песен он знал. Только рос сиротой.
С дедом жил, а потом, как подрос, – и один.
На гуляния все приглашали его.
И в другие деревни возили, чтоб там
Песни дивные пел он на свадьбах и так…
А потом уж его и в Якшан стали звать.
Был он молод тогда. В саму пору ему
Заводить бы семью. А у князя тогда,
Кельдибека покойного, дочка была.
Уж красавица, лучше-то вроде и нет.
Стан ольхи молодой, а ресницы, – что два
Воронёных крыла, а глаза – словно ночь!
И любила она слушать
