а тем более с женщиной, на Лемаре не помнили уже многие столетия.
Через месяц все повторилось: зловещее пятно луны, огонь в горле, судороги, исцарапанные руки, на глазах раздувающиеся в косматые лапы, бег по пригородному лесу, теплая собачья кровь…
Хозяева, потерявшие несколько жучек, поначалу грешили на волков. К холодам по окраине города даже начала гулять неизвестно откуда взявшаяся история о черной собаке, якобы убежавшей пару лет назад с волком и теперь по ночам заманивающей своих бывших собратьев в лес, где их поджидает стая. Да и как иначе было объяснить, что собаки, бегающие в ближние колки подкормиться случайным зайчонком или зазевавшимся барсуком в это не слишком-то сытое время, попадали в лапы хищникам, которых обычно чуяли за полверсты…
Но как только выпал снег, возле очередной истерзанной шавки обнаружили огромные отпечатки медвежьих лап. Старожилы удивлялись: сроду такого не бывало, чтобы медведь, да еще все лето, когда у него другой еды хватает, ловил собак возле самого жилья. Сразу решили – либо больной, либо увечный, а значит, в берлогу не ляжет, будет колобродить в округе, пока не успокоит его чья-то пуля или морозы. Непонятным оставалось по-прежнему одно: как это собаки вовремя от него не удирали?
Над этим, кстати, задумывался несколько раз и сам хромой сторож: отчего именно собаки попадают ему в лапы и почему так поздно понимают, с кем встретились. И однажды его мозг обожгла отгадка: видно, от него не исходит обычный запах зверя, а может, и вообще, даже в лохматой шкуре, пахнет он человеком…
Разговоры о неизвестно откуда объявившемся звере, конечно, дошли и до Степана. Некоторые мужики, жившие поблизости, даже советовали поостеречься, мол, почти пацан, один в своей сторожке на отшибе, а вдруг шатун нагрянет.
– Ничо, у меня бердана есть. Встречу, – ухмылялся для вида Степан, а сам, конечно, в начале каждого такого разговора холодел: не случайно ли с ним речь заводят?
Надо сказать, что последние обращения в зверя уже не вызывали в нем прежнего отвращения и страха. Он стал постепенно привыкать к ним, как к чему-то определенному помимо его воли, с чем он не мог бороться и чему вынужден был покорно подчиняться. Даже более того, где-то в глубине души, может быть, не сознаваясь пока даже самому себе, он начал получать пусть вспыхивающее на краткие минуты, но удовольствие. Да, удовольствие от огромной физической силы и превосходства над всеми, от стремительного бега по лунным полянам, от ужаса, который неминуемо должен был пронзить каждого увидевшего его. Менее мучительным и более коротким стал сам процесс обращения. К тому же Степан теперь хорошо знал, что за несколькими минутами страданий последуют радость исчезновения всех душевных и физических болей и эта ни с чем не сравнимая всесильность и свобода, возможность разом выплеснуть всегда живущую в нем и тяжелеющую день ото дня злобу на мир.
Но зима и снег… Он не боялся, что, превращаясь из зверя обратно в человека, однажды просто замерзнет в утреннем лесу на какой-нибудь дальней поляне. Нет, тело его после этого еще долго не чувствовало холода,
