гала-мистериями на сто тысяч человек.
Он глотнул своей жидкости – поморщился. Сверху зазвучала тихая, вязкая музыка, она обволокла зал. Свет изменился, стал серебряным. Элга тянула сок. Хрупкие полупрозрачные стебли откуда-то сверху свешивались ей на плечи. Она обрывала их, бросала – тут же отрастали новые.
Подошел парень, похожий на гориллу, кажется Краб, наклонился, прошептал настойчиво. Элга сузила глаза:
– Уйди! И больше не подходи ко мне сегодня.
Парень скрипнул зубами, отошел. Из-под густых век упер в меня ненавидящий взгляд.
У меня звенело в голове. Зал покачивался, словно в опьянении. Я чувствовал, что говорю слишком много, но как-то не мог остановиться:
– В любом виде искусства право выбора принадлежит человеку. Он волен принять предлагаемую ему сущность или отвергнуть ее. А ваши Спектакли порабощают полностью: выбора не остается. Человек может лишь варьировать навязанную ему конструкцию.
Директор благодушно кивал. Лицо у него было отсутствующее. Я разозлился:
– Вы навязываете свою культуру, насильно внедряете ее в сознание, руководствуясь при этом лишь собственными критериями. Это рабство. Это тирания культуры. Она ничем не отличается от исторических тираний – фараонов, Чингисхана или Великих Моголов.
Слово было сказано. Я продолжал спокойнее:
– Раньше человек жил под экономическим диктатом. Или под диктатом политическим. Сейчас вы хотите навязать ему диктат культуры – более опасный, потому что он неявный. Под властью вашего Спектакля хуже, чем под властью Великих Моголов, – повторил я.
И опять ничего не произошло. Свет в зале потускнел. Музыка заиграла громче. Появились танцующие – они стояли неподвижно, обнявшись. Анна с долговязым тоже встали, прильнули друг к другу.
Из черноты выплыло лицо режиссера – деревянное, в перекрученных мышцах: оно отклонялось то влево, то вправо, как маятник. Донесся вялый голос:
– Кто это вам рассказал о Великих Моголах?
– Не помню, – ответил я, пытаясь удержать в поле обзора эту качающуюся маску.
– Витольд, – предостерег директор.
Режиссер неожиданно оттолкнул бокал, ощерился.
– На-до-ело, – сквозь зубы отчеканил он. – Я хочу ставить Великих Моголов, и я буду ставить Великих Моголов.
Запрокинув голову, допил до дна. Кадык бегал по худой шее.
– Не понимаю вашего тона, – сказал я.
Темнота вокруг сгущалась, становилась осязаемой. Непрозрачный воздух уплотнялся и как бы замуровывал меня.
– А идите вы все! – вскочил на ноги режиссер, зашагал между окаменевшими парами – худой, взъерошенный, в нелепой одежде из переплетенных лент.
Элга потянула меня танцевать. Свет струился с потолка мягким серебром, ничего не освещая. Цветы казались черными. Я обнял Элгу – под ладонями было голое тело. Элга смотрела насмешливо: серой накидки не существовало. Это
