за голову, готовясь защищаться. Звон навёл его на мысль, и Вилле, размахнувшись, но не вперёд, а назад, разбил бутылку об стену. Осколки посыпались ему на плечо – Вилле скосил глаза, чтобы посмотреть, что теперь держит, и увидел острую розочку. Те двое тоже увидели, а потом Вилле выставил её перед собой, и они замерли, смешно и синхронно не донеся в шаге чуть согнутую правую ногу. План сработал.
– Ты… это… – начал один, тот, что потолще. – Ты не дури, лады?
– Лады, – согласился Вилле. – Проваливайте прочь.
– А он? – второй кивнул на вожака.
– Забирайте.
Двое подростков подхватили длинного под руки и, не оглядываясь, быстро поволокли вверх по переулку. Ноги вожака, обутые в грубые ботинки с щегольскими красными шнурками, волочились следом, как плуг за лошадью. Где, в каком трактире, на какой улице или в каком доме они могли лицезреть, как пьяные взрослые пускают друг другу кровь, сжимая такие же бутылочные розочки, но факт был фактом: Вилле знал об этом, потому что ему рассказывал Марк, которому иногда выпадали дежурства на ярмарках, а эти мальчишки не только знали, но и видели, разумеется, поэтому так молниеносно и даже позорно сдались… Хорошо, что сдались: Вилле никогда бы не смог пустить своё страшное оружие в ход. Он выбросил его обратно в урну и вытер подрагивающую руку о бедро. Ухо горело.
– Мог бы и помочь, когда они на меня наступали, – всё ещё запальчиво, в непрошедшем азарте от схватки, бросил Вилле подмастерью.
Тот молча перебрал руками под своим плащом, будто одёргивая рубашку, по-прежнему отстранённый и безучастный. Вилле рассердился.
– Ты говорить вообще умеешь или как?
И тогда подмастерье показал ему нож – большой, с зазубринами и тяжёлой рукояткой, оплетённой кожаным шнуром, который всё это время, оказывается, прятал под тканью плаща. Его рука, заметил Вилле, не дрожала.
– Я много чего умею, – сказал подмастерье нежным девичьим голосом. – Защищаться в том числе. Ты сам виноват, что вмешался. Никто тебя не просил.
На переулок опустилась тишина – перестал свистеть далёкий жандарм, затих цокот копыт. Пока Вилле, изумлённо раскрыв рот, пытался сообразить, что ответить, подмастерье добавил:
– Я бы просто их прирезала.
Зазубрины остро бросались в глаза и выглядели так, будто ножом уже неоднократно пользовались как раз в значении слова «прирезать». Вилле вдруг стало нехорошо. Рука была тонкая, смуглая и красивая, мальчик говорил о себе почему-то совсем не в мужском роде, а потом он снял капюшон, и Вилле увидел, что это не мальчик – девочка. С жёлтыми, коротко стрижеными волосами, аккуратным горделивым носом и голубыми глазами, которые были очень ярки на худеньком загорелом лице. В глазах ясно читалось неудовольствие.
– Ну, а на меня-то
