нет? По горячим-то следам, пока муженька дома нет, и заглянул бы.
Филипп, глядя продолжительно на женщину, покачал головой.
– Э, нет. Зачем рисковать и девушку в неловкость вводить? Мы ж с понятием, – подмигнул собеседнице.
– Ладно, схожу, – пообещала Нина, и спросила: – Что мне за это будет?..
Филипп, закинув руки за голову, потянулся. Позевнул с ленцой.
– А что будет? Плата одна: у вас со мной – у меня с вами. Пошли.
И, выходя из пультовой, он сказал ей:
– Когда будешь убираться у печи, уберись в той комнате. А то как-то неуютно в ней с дамой встречаться.
– Ага, счаззз… У тебя теперь есть, кому там прибираться.
– Её не будет и не известно сколько. Неужто тебе самой-то не противно?
– Ланна, уговорил. Ох, умеешь ты нашего брата уговаривать.
Он поправил:
– Сестёр, – и направился к уличному выходу. Она к печному.
Так было безопаснее и менее подозрительно. Вышли порознь, и сбежались за глазами. Тем более в цехе никого, кроме Палыча, да и тот стучал кувалдочкой где-то в приямке, проверяя пустоту трубопроводов. Опорожнились ли они после остановки цеха?..
5
Маша с работы не шла – бежала. Казалось, её ноги уносили не от грязи и от цеховой и заводской пыли, а от скверны. На территории ДСЗ после дождей даже грязь непролазная безобиднее, поскольку в ней измазывались лишь ноги, и даже не они сами, а обувь, резиновые сапожки. Каким бы слоем она не налипала и как бы глубоко она не засасывала, её тут же смоешь при входе в цех под той же лестницей мрачного коридора, под краном с водой. А пыль, какой бы въедливой и удушливой не была, она стряхивалась, откашливалась. Тут же всё тело, казалось, измазано, оплёвано, поругано. Словно на него накинули вторую кожу в коростах со струпными язвами.
Тело хоть и не чесалось, но его хотелось мыть и мыть, с мылом, с мочалкой, и хоть с порошком. В душевой она уже проделала это, и тщательно. Но та процедура помогла лишь на какие-то минуты. Стоило выйти из душевой, Машу вновь охватывало состояния омерзения. Словно в воздухе витали неосязаемые пылинки и подтравливали сознание. Казалось, вокруг неё создалась обволакивающая плотная аура, и она преследовала, удушала, угнетала. Маше хотелось бежать из цеха, завода. Вынырнуть как можно скорее из этой удушающей атмосферы. Но куда убежишь от самой себя? От стыда и унижения? Сознание этого не даст, память…
Она едва успела на служебный автобус. И это к лучшему. Не пришлось болтать с работницами, перетирать чьи-то косточки, когда свои, кажутся, обнажены и торчат сквозь одежду. И было не до смеха, не до разговоров. Было вообще не до чего, ни до самой жизни. Если бы не дочь, она бы, наверное, умерла, оставшись в той комнатке одна.
Филипп, проявляя приливы нежности, чувственности, целуя её, на прощание сказал:
– Приводи себя в порядок и чеши домой. В пультовую не заходи.
Она осталась
