отправлялась по магазинам, до клатча по пятницам, когда она шла в кино. Открытка, заложенная между 32-й и 33-й страницами, уже больше недели не сдвигалась с места. Изображенный на ней пейзаж, деревня на горе, высящейся вдали над коричневатой мозаикой полей, теперь ассоциировался у Жюльетты с пожилой дамой, что всегда листала одну и ту же поваренную книгу, порой улыбаясь, словно рецепт какого-то блюда напоминал ей о безумствах молодости; а иногда, закрыв книгу, клала на нее руку без обручального кольца и смотрела в окно на баржи, плывущие по Сене, или на глянцевые от дождя крыши. Текст на задней стороне обложки был на итальянском, а под ним красовалось фото: два упитанных перца, развесистый укроп и кусок моцареллы с ровным следом от ножа с костяной ручкой.
Пчела, шелковичный червь, кермес, кошенильный червец, рак, мокрицы, шпанские мушки, пиявки… Carciofi, arancia, pomodori, fagiolini, zucchini… Crostata, lombatina di cervo, gamberi al gratin…[3] Слова-бабочки, порхавшие по битком набитому вагону и садившиеся на кончики пальцев Жюльетты. Образ казался ей глуповатым, но другого на ум не приходило. Впрочем, почему бабочки? Почему не светлячки, что мигают несколько секунд, а потом гаснут? Она видела когда-нибудь светлячков? Нет, на самом деле никогда. Светлячков больше не осталось – она боялась, что нигде. Только воспоминания. Воспоминания бабушки, той самой, что связала ее шарф. И была немножко похожа на пожилую даму с книгой рецептов: то же белое, мирное лицо, те же крупноватые руки с короткими пальцами, украшенными одним-единственным кольцом, широким обручальным кольцом, которое годами вгрызалось в плоть и в конце концов срослось с ней окончательно. Сморщенная, покрытая крапинками кожа постепенно наползала на кольцо, тело переваривало символ и деформировалось в соприкосновении с ним. “Светлячки, – рассказывала она, – светлячки – это упавшие звезды. Я была еще совсем маленькая, меня отправляли спать, а летом вечера такие долгие! Целых два часа свет пробивался через щели в ставнях. Тихонько скользил по ковру, поднимался по спинке кровати; а потом привинченный на самом верху медный шар вдруг начинал блестеть. Я знала, что пропускаю самую красоту, миг, когда солнце опускается в море и вода становится цвета вина или крови. Тогда я завязывала свою ночную рубашку, вот так, видишь? Вокруг талии, очень крепко. И вылезала в окно по решетке для винограда. Сущая мартышка. Бежала на край поля, оттуда было видно море. А потом, когда совсем темнело, каталась на калитке, за сарайчиком для шелковичных червей, ее никогда не запирали… Вот там-то я их и видела. Они вдруг прилетели. Или из земли вылезли, я так и не узнала. Молча висели в воздухе, сидели на травинках… Я не шевелилась, мне даже дышать было страшно. Вокруг меня были звезды”.
Поезд затормозил. “Севр-Лекурб”. Еще три остановки, или четыре, зависело от того, какой сегодня день и какое у Жюльетты настроение. Дрожь металла, сигнал. Она вдруг встала и вышла, когда двери уже закрывались. Полу куртки зажало между створками, она резко выдернула ее и осталась стоять на платформе, чуть-чуть задыхаясь, а поезд уехал. В сером утреннем свете несколько
Артишоки, апельсин, помидоры, фасоль, кабачки… Кростата, стейк из оленины, креветки в панировке…
