дочери тут нет, – сказала виконтесса.
– Прекрасно, – согласился стряпчий. – Прошло много времени после этой сделки, а я все не получал того важного документа, который должен был храниться у меня. В Париже стряпчих так захватывает поток житейской суеты, что они не могут уделять делам своих клиентов больше внимания, чем сами их доверители, – за отдельными исключениями, которые мы умеем делать. Но все же как-то раз, угощая Гобсека обедом у себя дома, я спросил его, когда мы встали из-за стола, не знает ли он, почему ничего больше не слышно о господине де Ресто.
– На то есть основательные причины, – ответил он. – Граф при смерти. Душа у него нежная. Такие люди не умеют совладать с горем, и оно убивает их. Жизнь – это сложное, трудное ремесло, и надо приложить усилия, чтобы научиться ему. Когда человек узнает жизнь, испытав ее горести, фибры сердца у него закалятся, окрепнут, а это позволяет ему управлять своей чувствительностью. Нервы тогда становятся не хуже стальных пружин – гнутся, а не ломаются. А если вдобавок и пищеварение хорошее, то при такой подготовке человек будет живуч и долголетен, как кедры ливанские, действительно великолепные деревья.
– Неужели граф умрет? – воскликнул я.
– Возможно, – заметил Гобсек. – Дело о его наследстве – лакомый для вас кусочек.
Я посмотрел на своего гостя и сказал, чтобы прощупать его намерения:
– Объясните вы мне, пожалуйста, почему из всех людей только граф и я вызвали в вас участие.
– Потому что вы одни доверились мне без всяких хитростей.
Хотя этот ответ позволял мне думать, что Гобсек не злоупотребит своим положением, даже если встречная расписка исчезнет, я все-таки решил навестить графа. Сославшись на какие-то дела, я вышел из дому вместе с Гобсеком. На Гельдерскую улицу я приехал очень быстро. Меня провели в гостиную, где графиня играла с младшими своими детьми. Когда лакей доложил обо мне, она вскочила с места, пошла было мне навстречу, потом села и молча указала рукой на свободное кресло у камина. И сразу же она как будто прикрыла лицо маской, под которой светские женщины так искусно прячут свои страсти. От пережитых горестей красота ее уже поблекла, но чудные черты лица не изменились и свидетельствовали о былом его очаровании.
– У меня очень важное дело к графу; я бы хотел, сударыня, поговорить с ним.
– Если вам это удастся, вы окажетесь счастливее меня, – заметила она, прерывая мое вступление. – Граф никого не хочет видеть, с трудом переносит визиты врача, отвергает все заботы, даже мои. У больных странные причуды. Они, как дети, сами не знают, чего хотят.
– Может быть, наоборот, – они, как дети, прекрасно знают, чего хотят.
Графиня покраснела. Я же почти раскаивался, что позволил себе такую реплику в духе Гобсека, и поспешил переменить тему разговора.
– Но как же, – спросил я, – разве можно оставлять больного все время одного?
– Около него старший сын, – ответила графиня.
Я пристально поглядел
