концерта. Янапоминал ей деревенский дом
до ее
переезда
в Тверь и таксиста, проводившего
ее, пьяную, до
двери
зимой, нервничавшего и все
время улыбавшегося.
Мне
нравилось смотреть,
как она остервенело
орудует зубной щеткой,
придерживая рукой
волосы, все
положенные пять минут.
Ей нравилось утром
на кровать
садиться одетой
и накрашенной, будить меня
и говорить,
что ей пора
на работу. Может, где-то
на самом верху все это
складывалось
в единую картину, но нам не
дано было
ее увидеть. Нам оставались
фрагменты, между которыми
не было никакой связи.
«Судачили за спиной…»
Судачили за спиной
так громко и часто, что
могло любви не выйти –
спасибо глухоте, все
получилось, состоялось,
и у нас была любовь.
Виноватые глаза и
растекшаяся по щеке тушь
любовь могли сгубить –
спасибо слепоте, все
обошлось, миновало,
и у нас была любовь.
Накопившийся гнев
мелкой обиды мог
любовь взять и оборвать –
спасибо немоте, все
сдулось, растворилось,
и у нас была любовь.
Долгие ночи наедине
друг с другом запросто
стерли бы любовь в пыль –
спасибо смерти, все
остановилось, вросло,
и у нас была любовь.
«Она ушла, но…»
Она ушла, но
сразу позвонила спросить,
не оставляла ли у меня
красных наушников.
Никогда я так не мечтал о
том, чтоб
обнаружить в
в своей халабуде
наушники, да еще и
красные.
У нас ничего не было, но
столько всего
могло произойти.
Остервенело разыскивая
дурацкие наушники,
я видел то,
чего не случилось. Ну что,
спросила она,
не нашел?
Скорее всего, я оставила их
в машине. Ага,
в машине. Долго еще я
ненавидел вещь, потерявшуюся
не там, где надо.
«Полосы…»
Полосы
белые и полосы черные, и времена
разминувшихся, и
совпавших
времена, и переезды на север, и
с югом авантюры,
и вишни жемчуга, и
малахит крапивы, и свидания, когда
он предвкушал
ее приход, но
радовался, если не приходила, и
свидания, когда он
жалел, что
позвал, но бесился, если на следующий
четверг откладывала,
и
