тся к человеку шепотом любви, а если он не услышан – то голосом совести.
Если человек не слышит и голоса совести – то Бог обращается через рупор страданий».
ИЗ ДЕТСКИХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ
Мама, папа, я и брат Толик, 1957 г.
Воробей
Помню, как-то папа принес в дом подраненного воробья. Мы с братом держали его в руках, дышали на него. Соорудили постельку. Наловили мух и пытались кормить. Мы старались все сделать правильно, и в том, что воробей поправится, не было сомнения. Каково же было наше смятение, когда воробей умер. Воробей лежал на спине скрюченными лапками вверх и был уже совсем иным. И все вокруг было теперь иным. Удивление и радость от близости маленькой птичьей жизни, надежда дружить с воробышком (о, святое детство!) – все это сменилось на жуткий ужас перед таким новым и непонятным для нас еще явлением, как СМЕРТЬ. Это была первая встреча в детском нашем сознании ЖИВОГО с НЕЖИВЫМ.
Еще не начали возникать вечные гамлетовские вопросы: быть или не быть? Не быть никогда или все-таки быть и быть вечно? Эти вопросы нас еще не тревожили тогда. Но тоска, веющая от крошечного окаменелого тельца, впервые вошла в мою душу и поселилась там навсегда.
Воробья похоронили за деревянной беседкой, где мы, дети, играли в «монаха», «краски», «море волнуется» и другие свои игры. Похоронили под кустом цветущей сирени.
С тех пор я перестала заходить в беседку. Как можно было играть ТАМ, где лежит МЕРТВЫЙ воробей?..
Сани
Мы с братом были погодки: я старше на год. Два этаких бутуза на шее у родителей! Чтобы не приходилось драться за «место под солнцем» и портить нервы, папа заказал где-то, и там смастерили уникальные сани. Они были двухъярусные: одно сидение вверху, другое внизу – напротив. Спинки были резные, фигурные подлокотники! Наверно, их делал настоящий мастер и делал с любовью.
Сани были выкрашены в синий цвет и казались нам настоящей каретой, экипажем. Не хватало только медвежьей шкуры в ногах! Видимо, они были все же внушительного размера, потому что мы любили играть с ними в дом. Сани казались для нас вполне для этого подходящими. За верхнее место обычно шел спор, в котором не помню теперь уж, кто побеждал. Да это и неважно. Не помню, где они у нас стояли: в доме, в сарае, на веранде? Но они были, были – синие сани моего детства, не знаю, куда отплывшие потом!..
Стыд
Мама работала в школе. Преподавала в старших классах историю и географию. И хотя по специальности она была географ, историю любила больше. И работу свою любила! Казалось, у нас в семье весь мир делился на ДОМ и ШКОЛУ. В детсад мы не ходили, и поэтому мама часто брала нас с собой. А поскольку она была человеком увлеченным, то школе отдавала половину своей энергии. Другую ее половину она тратила на нас, детей. Мы не ревновали, понимая: так надо.
Когда мы были еще малолетками, мама работала в старой бревенчатой школе. Она называлась «Навлинская средняя школа имени Тамары Степановой №2.». Тамара Степанова – это местная девушка партизанка, погибшая здесь. Она же тетя моего одноклассника – Саши Степанова. Школа №2 считалась школой второго сорта, поэтому «уважающие себя» навлинцы старались отдать своих детей в школу №1 – новое каменное здание. Та школа носила имя Максима Горького. Ну, а наша мама работала в деревянной школе. Люди, как дети: играют в бирюльки – «избушка ледяная, избушка лубяная»… Учителя в нашей школе были ничуть не хуже. Я их всех помню. Хорошие были учителя. Теперь там таких нет. Хотя школа давно переехала в новое здание…
Помню, как частенько в школьном дворе, где всегда было много сирени, мама останавливалась поговорить с одной из учительниц – Валентиной Алексеевной Ларченко. Наверно, они дружили. А говорили, наверно о своем, житейском. Ведь маме тогда было столько же, сколько мне сейчас: немного за сорок. Держа меня, маленькую, за руку, мама живо реагировала: «Подумать только! Ну, что вы скажете!» Я не слушала и не понимала суть их беседы. Зато хорошо помню, как скучно было стоять и ждать, когда же, наконец, мы пойдем домой. И еще одно чувство томило мне душу: стыд. Вдруг, заглядевшись на меня, Валентина Алексеевна начинала расплываться в улыбке, строить какие-то лисьи гримасы (так мне казалось тогда) и протягивала мне конфету.
И тут меня забирал стыд. Ну, во-первых, я очень не любила, когда на меня обращали внимание. Во-вторых, я считала себя взрослой девочкой, и не нужно было со мной заигрывать! Еще мне было стыдно оттого, что, мне казалось, будто Валентина Алексеевна угощает меня из сострадания. Мы жили скромно…
И не взять конфету я не могла. Потому что знала: это невежливо. Я брала эту злополучную конфету, как бука, опустив глаза, что-то промямлив в знак благодарности, и никогда ее не ела. Не нужна мне была чужая сладость! И вообще не нравилась мне эта Валентина
