у соседей своих столько же, а гости опять медлили с приездом. Некуда было девать и прозрачный крыжовник, и белые парички (смородину), и красные тоже…
– Дети, ешьте ягоды! – пичкали нас взрослые. Ягод не хотелось. Хотелось мороженого, но им нас не баловали – берегли горло. Хотелось попробовать колбасу, но бабушка говорила, что колбасу есть нельзя: неизвестно, из чего она сделана. Вот так всегда! А младшего брата Витю до того закормили домашними яйцами, что у того на животе выступили волдыри.
Там, где кончался сад, начинался огород. Он нас совсем не интересовал. Но если пробраться сквозь картофельное поле, можно было попасть на край сада, где росла бузина. Она была ни для чего. Никто ее там не выращивал – просто так росла, сама по себе. И вот там нас уж никто найти не мог! А прятались мы от взрослых, сзывающих нас к обеду. Глупые дети. Счастливые дети!
И еще. В непосредственной близости от бабушкиного сада, забор в забор, соседствовало здание городского суда. Сад – суд. Кто в саду, а кто – в суде. В связи с этим вспомнилось, как бабушка частенько любила приговаривать: «Полмира скачет, а полмира – плачет…». Здание суда сделано было из желтого кирпича, с высоким цоколем и архитектурными красотами. В Кролевце много таких построек – добротных, одно-двухэтажных, кирпичных, утопающих в зелени садов и двориков, с крепким ограждением, – они придавали небольшому городку бюргерский вид. Что происходило за оградой сада – видеть мы не могли. Но каждый день сквозь открытые окна доносилось завораживающе-ледяное: «Встать! Суд идет!» Что происходило там, за забором, мы не знали, не понимали и не стремились узнать. Другие в той нашей жизни были заботы. Но ледяной судейский голос, изо дня в день доносившийся оттуда, стал неотъемлемой частицей моего детства. Как гамак в саду, чан с лягушками или розовое варенье.
…Бабушка умерла в 86 лет. Мама ездила к ней, умирающей. Потом вместе с тетей Олей (маминой сестрой) хоронили. Я в это время заканчивала школу.
– Ох, внученька, – жаловалась мне бабушка, когда я еще была маленькой, – как мне жить уж надоело!..
– Разве можно так говорить, бабушка! – возмущалась я.
Тогда она еще не была больна и умирать не собиралась.
– Мама так жить хотела, крепилась из последних сил! – плача, рассказывала моя мама, вернувшись с похорон.
Значит, все-таки не может надоесть жить? – задумалась я тогда. И до сих пор не знаю.
…В Кролевец, где родилась я, два моих брата, где прошли самые лучшие дни моего детства, мы с мамой ездили еще раз. Я училась на первом курсе университета и казалась себе вполне уже взрослой. В дорогу я надела джинсы-варенки, модные тогда, и черный свитер. Шел 1975 год. В доме встретила нас тетя Оля. Она жила там до старости одна, пока дочь не забрала ее в Киев. Все было не так. Дом пуст и тих. Умер пес Акбар. А сад… Сада не стало совсем. Случилось почти по-чеховски: землю бабушкину, где рос сад, забрали
