от невозможности немедленно обладать этой женщиной переходило в раздражительную злость: холодная, бесчувственная кошка, могла бы и смолчать.
– Вот именно, – подтвердила она.
– Давайте ближе к делу… не знаю, как вас по имени-отчеству, – по-прежнему медленно и важно произнес я, соблюдая усталую интонацию умудренного старца перед капризной девчонкой.
– Тамара Васильевна.
– Душевно рад, Тамара Васильевна. Так что у вас за вопрос был к Катерине Ивановне?
– А вы откуда знаете, что вопрос?
– У вас на лице написано. С таким видом врываются, только когда хотят что-то спросить.
– Разве я ворвалась? – Она коротко и звонко рассмеялась, очевидно, польщенная, и с готовностью разложила передо мной корректуры. – Не обращайте внимания, у меня такая манера. Холерик. Вот, посмотрите, пожалуйста, я что-то не пойму: куда вклеивать это, а куда – это?
– Пон-дю-Нёф, Шанз Элизе, – прочитал я, гордясь французским прононсом и превозмогая довольно-таки удушливый запах духов, который источала эта крашеная блондинка. Ее кожа вблизи оказалась более увядшей, глаза просто серыми, а губы, пожалуй, уже собирались в скобку, как то водится у сухощавых решительных старух: намечались черты той, какой она будет, проживи еще столько же, то есть еще сорок. С такой конституцией не расплываются с годами, а мумифицируются. – «Пон-дю-Нёф» сюда, потому что здесь речь идет о мосте, а «Елисейские поля» сюда, – добавил я, разобравшись в тексте. – Неужели этим мне и придется заниматься?
– Вы будете вычитывать эти тексты и помечать вот так, галочкой, красным карандашом, – видите? – места, куда нужно вклеить иностранное слово или формулу. Видите, как делает Катерина Ивановна? Пойдемте к нам чай пить.
Так мы познакомились и в тот же день освоились на «ты».
Тамара Васильевна обладала счастливым даром привлекать сердца; во всяком случае, более звонкого смеха, более вольных соленых шуток, более праздничной атмосферы, которую создавала эта быстрая точеная женщина, острые каблуки которой и дробная поступь раздавались то тут, то там в разных углах длинного коридора, загроможденного рулонами типографской бумаги, большей услады сердцу я не знал, с тех пор как познакомился с женой, пока не превратил ту из хохотушки в брюзгу. Это я умею делать, как никто другой, и, должно быть, именно поэтому клюю на одну и ту же приманку безыскусной веселости и доброты. Недаром еще древние греки заметили, что искра симпатии вспыхивает подчас между прямо противоположными характерами: сложное, больное, угрюмое, извращенное тянется к светлому, доброму и праздничному с закономерной непреложностью. Я ходил за ней, как хвост, целыми днями ошивался у техредов, распивая там чаи, так что строгий и справедливый, строгость и справедливость блюдущий начальник РИО Герман Ильич Змеегорский не стерпел столь откровенных амуров на службе и уже на третий день вынужден был сделать мне втык. В ту пору,
