без анализа и критической статьи! А как же биографии писателей, комментарии к их книгам? Да, всё это нужно, – но я не хочу больше этим заниматься, я недавно понял, что всё, чего бы я истинно хотел, – это создать что-то своё. И коль скоро я честно признался себе в этом и одновременно в невозможности этого, жизнь показалась мне бесполезной. Мне тридцать пять лет. И дальше ничего не изменится – я ничего не создам, потому что моя душа не способна к этому, – и к чему тогда жить? Всё, на что я гожусь, это жаловаться и заниматься… самоанализом. Даже семья не принесёт мне полного счастья, я это знаю точно. Чувство, как будто мне не нужна обычная жизнь, а необычной у меня никогда не будет!.. И как смела эта!..
Мужчина напротив продолжал глядеть бесцветно и безучастно, изредка поглядывая на Холмикова пустыми серыми глазками. Холмиков замолк и вновь поглядел вдруг на него как в самом начале – мрачно, недоверчиво. Вдруг что-то в нём зашевелилось, задрожало, и пальцы сжали ручку пивной кружки. Он начал глубоко дышать, сердце у него забилось, и, повысив голос, Холмиков закричал, смеясь и смотря прямо на мужика:
– Ну и рожа у тебя! Ну и дурак! Вот же осёл!.. Тебе бы уши, и будешь совсем осёл! Ха! Бывают же такие в природе, ну настоящая ослиная рожа!..
После этой фразы всё для Холмикова вдруг вспыхнуло и померкло вокруг, опускаясь куда-то на сумрачное дно. Схватившись за стол, Холмиков рухнул на пол, чувствуя, как что-то тёплое течёт по его губам и подбородку. Бесцветный мужчина, недолго думая, так же горестно и тонко вздохнув, вдруг встал и выразил своё мнение по поводу ослиной рожи тяжёлым мясистым кулаком.
Глава 2
Воскресное утро застало его сидящим за большим кухонным столом и уронившим голову на руки. Перед Холмиковым на столе лежала раскрытая книга. Болезненный зимний белый свет лился в незанавешенные окна, и глаза от этого начинали болеть, а страницы, испещренные маленькими черными буковками, ослепляли своей яркостью. Холмиков мучительно потер глаза и вздохнул со стоном. Перед его затуманенным внутренним взором всё ещё кружились окутанные смогом картинки прошлой ночи, не стертые несколькими часами беспокойного тяжелого сна, а лишь несколько потускневшие, отдалившиеся. Ещё дальше казались теперь события предыдущего дня, и однако именно их Холмиков с болезненным усилием стремился вспомнить во всех деталях.
Вот он просыпается в половине десятого. Вот завтракает – красиво и с аппетитом. Чувствует – этот день с первой минуты оказывается особенно удачным, и всё успевается вовремя, и совпадает в крошечных мелочах, словно склеивается, сшивается невидимыми нитями, и чайник закипает одновременно с тем, как выпрыгивают, звякнув, готовые тосты – маленький атрибут лучшей жизни, – и ложки с тарелками сами оказываются на столе, и стол, и все предметы будто бы помогают в сервировке,
