паузы, мечтательно вглядываясь в полные внимания, спокойные и открытые лица студентов. – Что ж, коллеги. С вашего позволения я прочитаю сначала вслух одно из тех стихотворений, которые мы будем обсуждать. Итак, написано оно было, если не изменяет мне память, Осипом Эмильевичем в 1910 году…
С этими словами Холмиков взял айфон и через секунду стал читать – громко и достаточно выразительно, ещё повысив голос на второй строфе:
– Слух чуткий парус напрягает,
Расширенный пустеет взор,
И тишину переплывает
Полночных птиц незвучный хор.
Я так же беден, как природа,
И так же прост, как небеса,
И призрачна моя свобода,
Как птиц полночных голоса.
Я вижу месяц бездыханный
И небо мертвенней холста;
Твой мир, болезненный и странный,
Я принимаю, пустота!
Дочитав, он отложил айфон и с торжественной улыбкой посмотрел на аудиторию. На лицах по-прежнему отражались и внимание, и интерес, и Холмиков сказал:
– Ну что ж, коллеги, что вы думаете? Затронуло вас это стихотворение, поразило в самое сердце? – и Холмиков засмеялся так, будто всех приглашал присоединиться к этому смеху. И действительно, на лицах студентов как бы невольно, сами собой, тут же возникли улыбки, – несколько смущенные, так что казалось, студенты были бы рады, если бы этих улыбок не появилось. И несмотря однако на это, Холмикову никто не ответил, решив ли, что его вопросы являются риторическими, или же потому, что терялся и не знал в точности, как следует отвечать.
Но Холмиков и не ждал ответа; он, перестав вдруг смеяться, стал в один миг серьезным, и лицо его отразило глубокую задумчивость, и каждый лучик, появившийся, когда он смеялся, разгладился совершенно. Взгляд его как будто был уже далеко, точно у философа в момент обдумывания особенно сложной, но прекрасной идеи. Холмиков произнес:
– Знаете, напомнило мне сейчас это стихотворение вообще о том мире, в котором все мы живем, о нашей жадности, мелочности, глупости. Я бы должен, конечно, сразу же обратиться к методологии Гаспарова – вы ждете этого, понимаю – но так уж захотелось мне вдруг поделиться с вами всеми мыслями по поводу этого стихотворения – ведь кто, если не вы, может действительно понять меня?
Улыбнувшись мечтательно, Холмиков продолжил, глядя вдаль – в конец аудитории, где стоял высокий шкаф, полный книг, а рядом висел зачем-то потрет Гоголя:
– Вот это стихотворение – как если бы в школе вас спросили: «О чем оно?» вы бы сказали: «О том, что поэт беден и этому рад» или: «О том, что поэт сравнивает себя и мир», – хотя, прошу прощения, вы бы, конечно, как образованные люди, выразились бы иначе… А между тем – о чем же оно, как не о том, что всем нам следует помнить о самом простом и важном: вот это чудесное небо,
