По ней только символы шли. Сжатыми строками по центру. Никаких картинок – ни птиц, ни змей, ни цветов, ни людей со звериными головами, ни мерзких уродцев – на ней не было. Лишь символы. Мы все время мимо нее шмыгали, когда к Деду бегали, и ничем она наше внимание не цепляла. А вот Степан… Степан заметил, что к вечеру начинала-таки в письме фигура проявляться. И совсем не рисунком, а неясностью: туманом, белым туманом человека с крыльями…
Почему-то именно меня Степка с находкой своей ознакомил – и… все! Попался я! Накатило на меня ХОЧУ. Должен, просто должен был рассмотреть я невнятность ту… К Деду, сама понимаешь, за помощью обращаться не стал: все нам можно, да вот то, что за чертой, – не знать нам и не замечать. И потому уверен был: спрошу – и плита исчезнет, уберет ее Дед подальше от глаз моих. Поэтому решил сам с тайной разобраться. И для этого нужна была мне ночь. Всего-то! Понимаешь, вбил себе в голову, что если днем на фигуру и намека нет, а к вечеру она проявляется, то может же такое быть, что ночью она ЯСНО видна? По-моему получалось, что такое вполне возможно, и неважно мне было, что неотлучно ночь вокруг Дома стояла – в окно взгляни – и вот она, – нет, нужна была правильная, по часам правильная, ночь…
И вот, Степка, я и Лешка, который, болтовню нашу о ночной вылазке уловив, просто намертво за нами увязался, дождались полуночи и пошли в Кабинет.
Помню холодок под босыми ногами и как он мне лаской казался, ведь знал я, ЧТО там, за стенами, зима творит – каким холодом там все дышит!.. Никаких предчувствий дурных. Задача проста: зайти, посмотреть, выйти. Все. Было, конечно, неудобно перед Дедом: он ведь не разрешал без него заходить в Кабинет. Но… интерес велик был. Жглось мне.
Дошли до Кабинета. Степан за ручку двери взялся, дверь приоткрыл, проскользнул, и… мы с Лешкой о нем тотчас позабыли. Вообще забыли, зачем пришли. Смотрим друг на друга: оба в сорочках, обоим спать хочется. Что у Кабинета делаем? Спать и пошли. Утром, по обыкновению, заглянул в гостиную. Ты есть, но вот уже и убегаешь – к себе, дорисовывать что-то, и просишь позвать, как все соберутся и к столу пойдут; Лукьян, Гришка, Лешка есть; Степки нет. «Спит», – думаю. А как Дед вошел, как лицо его увидел, так и вспомнил нас троих, к Кабинету крадущихся, и Степана, в него входящего. Обеспокоившись, рассказал о вылазке Лукьяну, а тот зашипел: «Дурак, что ли? Ночью? Там же чары. Как забыть мог?» Я возмутился – я тогда совсем не верил вашим с Лукьяном россказням о чарах, о колючести их, о том, что даже видеть вы их можете. Все это воспринималось мной как выдумка, на зиму припасенная дразнилка: вы – особенные, мы – «так себе», на веру ваши слова брать обязанные. Ругнулся я тогда и оттолкнул брата. А он к Деду: «Спасай Степку!» Дед глазами хлоп, а потом догадался, что именно Лукьян имеет в виду, от чего Степку спасать полагается, и к Кабинету ринулся. Мы за ним…
Дед нас в Кабинет не пустил – сам зашел и почти сразу же вышел, уже со Степаном. Весьма вялым… Братец проспал сутки. Как проснулся – мы на него насели: что с ним случилось? что видел? А он: «Ничего не помню…» Деду я поступок наш объяснил тем, что, устав слушать хвастовство твое о каких-то там кусачих жучках, таящихся в Кабинете, решили мы сами, ночью, все хорошо в нем проверить и или отыскать жучков, или
