к ней и чмокать во вкусную юную щеку. Сцена «Девушка из высшего общества в русском народном вагоне» казалась ему очень контрастной, и он был даже готов вспомнить художественные порывы детства и зарисовать ее.
Иногда Татьяна морщилась, глядя в окно, иногда называла кого-то дураками и опять морщилась, а потом, когда поезд остановился и стоял пять-семь минут, она встревожено оглядывалась, а потом приблизила к Шарову личико и сказала: «Пожалуйста, Леша, сходи и дай машинисту долларов сто, чтобы он поехал».
Алексей посмотрел на Татьяну, а когда понял, что это сказано серьезно, захохотал и хихикал еще долго, пока уже двинувшийся состав не заглушил его смешков.
И там, на чужой даче, они целовались в темноте на совсем простых, еще советских простынях. И он опять, как будто в первый раз, ощущал какую-то тайну и не верил в свое наслаждение; представлялось ему в этом что-то фантастическое, хотя уже происходило в его жизни много такого, во что можно было не верить. Но все случавшееся с ним всегда оказывалось созвучным его внутреннему чувству собственной уникальности и избранности.
И Таня отстранялась и что-то слезливо говорила, а он был уже так близко к ней – через пять минут слов в темноте, перешел со своей кровати на ее.
– Я не могу сейчас, не могу, я еще не готова, – зашептала Таня так просительно, что он даже не стал пытаться убедить ее, а просто, доцеловав, молча перешел обратно к себе в постель, уже чем-то сильно довольный.
– Фу, какой ужасный дом, – сказала Таня утром. – Какое тут все грязное и старое.
А Алексею дом нравился именно тем, что ничего не изменилось в нем с того времени, когда он маленьким жил с бабушкой на соседнем участке.
Тогда ему было стыдно говорить местным ребятам, что это не их дача, а что ее сняли на лето, и он старался либо молчать, либо выдумывать что-то. И как же один раз он был рад, когда соседский мальчик сказал: «А-а, это, кажется, дача ваших родственников? Ваша хозяйка что-то говорила в правлении…»
«Да-да, – ухватился маленький Алексей, – и поэтому с нас за нее практически ничего не берут…»
И именно здесь, когда-то очень давно бабушка читала маленькому Алексею сказку Гауфа про угольщика Петера Мунка, сменявшего свое сердце на каменное. И маленький Алеша плакал, когда жена Мунка Лизбет умоляла холодного и жестокого Петера опомниться, не зная, что настоящее сердце Мунк отдал за золото Михелю-Голландцу.
Утром после катания с горки на санках, Алексей дал в руки Тане лопату и долго смеялся, как она с ней смотрится. Он попросил ее погрести снег и она, изобразив дурацкую, как Алексею представилось, «иностранную» гримасу, зачерпнула снег лопатой. Шаров забрал у нее инструмент. Таня часто делала лицом как-то так, как делают красотки-ведущие на экранах в модных программах. Сейчас она была похожа на ведущую спортивной программы.
Белая-белая русская зима
