, стать деталью фасада, любое отражение в луже или в витрине может сбросить одномерность и стать самым важным на много—много дней. Каждую секунду для тебя может наступить та эпоха, которую долго ждешь, но когда ее первые приметы уже здесь – всякий раз отворачиваешься и все пропускаешь, думал я, спускаясь с Троицкого моста, по обе стороны которого был укравший город туман. Пена, слезы и пропавший мир и справа, и слева, ни моста внизу, ни чашки черного фонаря наверху, ни решетки на дальней стороне напротив. Выход без входа из трамвая, когда он минует оба рельсовых изгиба. Люди, только что отчетливо дышащие рядом, пропадают в отсутствующем Александровском парке. Идти от дома к дому среди Посадских – средних, малых, никаких, выцветших – сложнее, чем прыгать через сгинувшую реку, от льдины к другой, неведомой льдине, в Петербурге тоже не бывает таких разрушительных туманов, впрочем, того, что он затеял, тоже не бывает. Я нащупал лепные гирлянды и венки у парадной, как последнюю льдину у берега, после череды спасительных прыжков.
Хорошо представляю, что она сейчас скажет: «Туман оставил только основания Ростральных колонн – пропавшая Нева, исчезающие берега, stealing things». «Будто бы снова наводнение – шары на Стрелке совсем утонули, от Эрмитажа остался силуэт, плохо нарисованный на грязной стене, да и вдобавок размазанный», – договорила она за меня. Так не бывает, повторяла она за моим внутренним мной, запирая за ним же – дверь. Так не бывает – он уже столько времени не выходит из комнаты, в которой добровольно себя запер, что можно услышать, как он тянет весь мир в свои зыбкие стены. Но может быть, как раз туман и сделает возможной прогулку среди пропавших деталей пейзажа – ведь чего он боится, так это осязаемых домов, гудящих троллейбусов, бьющих в лоб кирпичных углов, настоящих твердых стен. И, может быть, именно этот редкий сегодняшний мир, невиданный и невидимый, станет для него лучшим возражением против задуманного? Дослушав ее, я открыл дверь в его огромную, мрачную, странной геометрии комнату, где по стенам, подоконникам, полкам, пьедесталам уже вот месяцами громоздилось и копилось все то, что скрыл от глаз туман – от блошиного Посадского рынка до анфилад Комендантского дома (кажется, туман забрался и внутрь). «Мне—то ты еще позволяешь к тебе заходить», – сразу сбился я на фальшивый тон, оправдываясь.
Он сидел в угловатом мохнато—коричневом кресле, подпертым высокими прямыми ножками, и разглядывал грязную трубу дымохода, под которой на связанных обрывках веревок болтались: медная джезва с электрической искрой в боку, ущербный недоразвитый клеенчатый абажур из 60—х годов, гипертрофированное чернильное перо – таким бы мог писать людоед, дуб или дом, если бы все они попытались что—то писать. «Тебе позволяю только потому, что ты можешь напомнить мне о каких—то новых предметах, о которых я забыл», – честно ответил он. «Я хочу напомнить не о предметах, а о том, что она уже который месяц едет сюда каждый вечер через мосты, через трамвайные рельсы, через эти посадские ухабы, думая только об одном – может быть, ты поговоришь с ней еще один раз? Не знаю, зачем она это делает. Но она ни разу не смогла поехать сразу к себе домой, не заезжая сюда», – добавил я от себя.
«Зачем я буду тратить время на нее, такую несовершенную, раздираемую желаниями, беспокойствами, мечтами – то о свой жизни, то о чужой, то о том, как жизнь изменится, одолеваемую сумасбродными мыслями – хочу туда, а теперь вот это. А у меня теперь тут она настоящая, какой ей самой никогда не стать, даже не приблизиться к образцу, к эталону, к точке отсчета». «Фотографии не могут заменить, а разглядывание картины – не любовь», – упорствовал я. «В жизни она уже никогда не будет такой, как на фотокарточках, которые не просто застигли ее в один—другой момент. На этих снимках я смог выявить ее настоящую, такую, о какой не подозревали ни она сама, ни другие. И даже догадаться об этом у них у всех не получится, только я, я один знаю это, и владею этим же тоже я». «Это ошибка. Она не осталась той на годы, на жизнь. Да даже на минуту не осталась». «Один я, да и то – лишь в один час, в совершенно восхитительный час, не только своими глазами видел ее, полностью соответствующей самой себе, но и смог запечатлеть именно то, что разглядел, что мне открылось, чем она нечаянно стала как раз для этого. Больше она мне не нужна, потому что я не хочу смотреть на нее, зачем. Все, что я хочу видеть и все, что мне нужно – видеть ее фотографии, сданные в мой собственный комнатный архив, где я торчу кем—то вроде кобры при золоте», – настаивал он.
И сразу же при слове «архив» передо мной, в той части света, где среди тумана обычно рождаются воображаемые картины (в причудливом бесшумном лифте, который распахивает всегда не те двери, которые ждешь, и вместо задней стенки показывает бесконечность), появляется совершенно пустая комната, забитая бумагами, бумагами, бумагами. Несмотря на очевидное отсутствие здесь вентилятора, они кружатся, поднимаются вверх, скользят к полу, прилипают к стенам, прижатые потоками воздуха, снова взмывают к потолку, переворачиваются, договариваются меж собой, ссорятся, мирятся, забиваются в углы. Сложный узор такого хоровода похож на салат из морковки с сахаром. Белые листки сосредоточенно заняты бегством – они ускользают от сидящего на полу
