единственно нужный зачеркнутый четырехугольник был потерян для всех и остался лишь моим – как фотография женщины, которой не разрешается входить в архив. Женщины, которая ему уже не нужна, потому что он сумел ее выкрасть и запереть, а та, что от нее осталась и приезжает в эту квартиру по вечерам, это же просто ходячее пальто, в ней нет ни искры от той украденной, настоящей. Смотрит не под тем углом, чувствует без причины, хочет странного – ну как ее пустить внутрь? Этим общим тетрадям нет больше места по углам архива, вокруг ополоумевшего собирателя истинностей. «Вот, читай, тут целое слово в мою защиту. Перо, дымоход, кофе», – он сунул мне тетрадку.
«Моя жизнь давно превратилась в порочный круг (нипочем не найдешь где пасть, где хвост, где копье, торчащее из пасти), но если в круг вписать квадрат, то он, может раньше, может позже, но все же – насовсем, превратится в крест. Я впишу в свою жизнь много квадратов, и на каждом будет по портрету – сверкание яблока, которое катится по столу, умытые дождем нежилые туфли на опустевшей улице, солнце, на секунду снабдившее все это смыслом. Разбирая мир на живописные, мною же сотворенные осколки, и прилаживая черепки в нужную мне мозаику, я постараюсь утащить все, без чего не выжить за закрытой дверью. А многое – наоборот, возьму и засуну поглубже в тараканью щель между двумя вселенными, собственной и общей. В личной моей не найдется ни холста, ни мастихина для сумасшедшего телефона – его кнопки, как учтивые мысли в прозрачной голове мудреца. Мысли эти страшны, потому что соблазняют то ли поклониться одной из них, то ли припасть пальцами к номеру, который давно отключили (похоже, за переплату, за переизбыток каких—то тайн телефонной сети – даже у нее есть предел). Не будет и портрета печной трубы – поделом ей за то, что она видит все, что замышляется и делается за окнами на много дворов вокруг, но ничего, ничего не делает, отказывается участвовать: не дарует купель расслабленному, не протянет пронзительные воспоминания тому, кто готовится закричать, не уймет растерянность трясущихся рук. Не стану я брать с собой еще и чайник, который вечно прикидывается теплым посреди темной кухни, а потом, как найдешь его наугад, ни за что не согреет, как ни проси.
Что будет – так это пол и потолок, и колокол между ними. На его боку мы видим уходящий вдаль ручей, горящий под солнцем. Оно, кстати, здесь тоже лишь благодаря моему воображению, а еще – умению создавать новые краски. В самых больших и главных ячейках игрушечного мира у меня будет все, нужное для жизни – рыба, корабль, звезда, дерево, стол. После их сотворения и преосуществления в воздухе моей комнаты, они помогут удержать лучшие части ускользающего мира. Я вычищаю его изнутри, снаружи и сбоку, как позеленевшую картофелину, как тронутый гнилью гриб, потому что этот мир раздражает меня всеми своими живыми картинами, которые он браво засылает в авангарды, привычно утаивая, что активистки этих
