с тобой, назовут мертвой. Смотри сам – для тебя дверь моей комнаты заперта изнутри, как для нее – снаружи». Вряд ли нужно было это говорить. Я все понимал и уже искал свое место здесь, в собрании одобренных им частей вселенной. Туман украл не только шары на Стрелке, но и целого большого меня – с дыханием, с растущими ногтями, с пряжкой ремня, давящей в селезенку. И я уже отлично видел, что как раз в этом мое счастье. Несомненно, у него открылся дар раскрывать истинную сущность, обнаруживать подлинность допущенного в его дом. Если уж он поместил меня в свою коллекцию, то, несомненно, зажег во мне – или только пока еще увидел надежду – какой—то светильник, масляный, коптящий, пока еще совершенно неразличимый для меня. Если он лопатой своего чудесного дара научился отковыривать жирные комья грязи и раскапывать то поле, ради которого продается и покупается имение, то рыть подземный ход для бегства – хуже, чем прыгать с крыши. А коли так, то пропав (для всех) в его собрании, мне нечего и желать, и нечего делать в полном тумана внешнем мире (и я уже начал его подзабывать), в мире по ту сторону архива, в мире, в котором столько бессмысленных белых кружащихся страниц, выдранных оттуда и отсюда, страниц, на которых не сыскать ничего нужного, из—за чего было бы жаль запереть за собой дверь.
Не позже шести утра, не раньше одиннадцати вечера
1.
Как чужие друг другу книги, случайно собранные на одной полке лишь по прихоти хозяина, но наполненные своими собственными часами и минутами, мои ночи давно уже были размечены этими звуками и паузами между ними, грохотом внезапного шторма и обвалом тишины, дающей передышку. Я мечтала хотя бы о нескольких часах отдыха, но он не приходил даже днем, когда внутренний вор отдыхал, а через окно моего домика был различим косогор, полосатые столбики, искрящийся игольчатой изморосью гравий железнодорожной насыпи. У всех ночных поездов были собственные голоса, непохожие повадки и каждый входил ко мне в дом особенной походкой. Все начиналось около одиннадцати вечера – грохот, стук, дребезжание кружек на столе, пляска книг на полке, как будто они поняли, что давно прочитаны и хотели бежать к тому, кто их еще не листал. Все это разворачивалось, как скомканная страница, но с такими звуками, как если бы этот бумажный кокон был сделан из кровельного железа. Тот час, что тянется от одиннадцати до двенадцати, заполнялся шумом медленно, но болезненно, как ноет заслезившийся во сне глаз. После полуночи поезда за окнами уставали, и расплывалась двухчасовая тишина. С двух до половины четвертого ночи звуки сталкивались и враждовали между собой, как будто прыгали и плясали столы и стулья этажом выше – вполне воображаемом, там была крыша, как барабан, усиливающая несущиеся извне звуки. Потом опять тянулся час акустической пустоты, как будто лужица молока разлилась на столе и капает, капает, а кувшин беспомощно лежит, протянув обе связанные руки комоду.
