была на двоих, бабушка еще получила от завода. Мы в ней так и жили, втроем в комнате пятнадцать метров, и по сей день с мамой живем. Приватизировали. Мать всю жизнь бьется за жизнь, понимаешь? Где она только не работала, чего только не продавала! Даже однажды на дороге картошку продавала, знаешь, которую в ведрах на шоссе выставляют, про которую все думают, что она экологически чистая и со своего участка. Но это давно было, в самые тяжелые годы. Сейчас в поликлинике сидит, в регистратуре, «на картах» – знакомая устроила, хорошее место, хоть платят и немного, но стабильность и врачи под боком. Под боком, ха-ха!
– Ну и чего страшного? – пожал плечами Митя.
– В том-то и дело, что ничего страшного. Но, с другой стороны, это-то и страшно, что приходится цепляться за воздух, чтобы удержаться, не упасть в пропасть, но все равно летишь куда-то, и ничего невозможно изменить. Бедность – не порок, она – болезнь, хроническая, как артрит. Вроде можно с этим жить, но болит, ноет, спать не дает, и сделать вроде что-то можно, но непонятно, что именно. И все дорого, все эти процедуры.
– Ты откуда все это про артрит-то знаешь?
– А, это… Бабушка мучилась на старости лет. Да неважно. А мама у меня, знаешь, всю жизнь пыталась потом выкарабкаться из этого – из домашних заготовок, копеек пересчитанных и отдыха на даче у знакомых, не за просто так, а за то, чтобы она там все эти огурцы-помидоры и клубнику пропалывала, поливала, удобряла. Однажды у нас чайник сломался, так она разревелась, словно родственника потеряла. Чайник, блин, электрический. У нее подруга однажды заняла три тысячи и не отдала, так мама мучилась, наверное, полгода, прежде чем попросить обратно. А та удивилась, такая, говорит, это же такие копейки. Мама на нее раскричалась, чтобы та валила и больше никогда вообще не звонила. А они дружили еще со школы. Теперь вот не дружат. Что смотришь-то, а?
Я разозлилась, главным образом на саму себя, на неожиданное признание и на то, как я, на самом деле, ненавижу даже мысль, что и у меня ничего не выйдет. Страшный сон, кошмар, от которого я просыпалась в холодном поту. У меня ничего не получится, и мама будет вечно рыдать над сломанным чайником.
– А отец? – спросил вдруг Митя.
Вопрос вдруг оглушил меня, словно удар, словно пощечина. Я нехорошо улыбнулась и сощурилась.
– А что отец? Отец-то тут при чем? Понимаешь, ведь он ей никогда ничего не обещал. Он вообще-то считает, что я – не его дочь.
– Господи, это-то почему? – опешил Митя.
– Да потому, что так удобнее, как ты не понимаешь? Если я не его дочь, значит, он меня и не бросал. Никто не хочет жить с грузом вины, никто не хочет бросать ребенка. Кто-то может просто об этом не думать, кому-то удается найти другие оправдания, а нашему с мамой женатому козлу комфортнее жилось с мыслью, что его, бедного, обманули и обидели и ребеночек не его. Правда, ДНК-тест делать не стал. Хотел, даже требовал, кричал на мать, когда та пришла с ним говорить обо мне. Она ему тогда сказала: делай
