пребываем во мраке, – кричал кто-то. – Но в этом мраке есть высверки истины, искры разума и молнии мысли. Скандинавская история Руси навязана! Аналогии с Византией – натяжка! Науськивания на Белоруссию – свинство!
Эти высверки молний озарили мне пространство моего сна. Ближний Восток предстал в нём в виде жаркой кухни, и кто-то горячо шептал на ухо: «Ставь русский котёл на плиту, ставь, пока есть место».
Кое-как пробрался, шагая по телам, но всё-таки не по трупам: люди храпели, хрипели, стонали, чесались. Запнулся о поэта. Он включился:
– Ты собою владей, не ступай на людей. Да-а, жизнь, куда ни посмотри я – везде одна психиатрия.
На крыльце кто-то был живой. И этот кто-то рыдал. Слабая луна осветила и крыльцо, и рыдальца. Это был тот самый юноша, который сказал, что пьяницы Царства Божия не наследуют.
Я постоял рядом, тронул за плечо:
– Иди в избу, простынешь.
– Нет, – отпрянул он, – нет! – Высушил рукавом слёзы на щеках. – Я плачу и рыдаю не напоказ. Я вижу мир, – он повёл рукой, как диакон, – который виноват перед Богом.
– Поплакал – и хватит.
– Алёша, – представился он, суя мне дрожащую мокрую руку. – Я был монахом. Я спасался. Мог спастись, реально, но старец послал в мир. А тут! Нет-нет, мир этот не спасти.
И ещё одно явление было на крыльце. Опять Людмила.
– Не подумайте чего, покурить пришла. Так вот, была я у него референтом, но не будем ханжить – не только! Мне и подковёрные игры известны, и надковёрные. Но он был реальностью, куда денешься. Даже не знаю, отец ли он моих девочек. А вообще мужики – это всё брюко- и брюхоносители.
– Ах, всё не так! – воскликнул Алёша. – Вы же его любили!
– С чего бы я стала его любить? – спросила меня Людмила. – Да и кто он? И где он? Это тебя, малахольный, Юлька любит, а ты не ценишь. Смотри, упустишь!
– Людмила, – сердито сказал я, – мне некогда вникать в вашу жизнь, я в ней случаен. Кого ты любила, кто отец, где дети – мне это знать не надо. Но откуда все эти артельщики? Это что – спецпоселение какое?
– Это мне тебя надо спросить, – отвечала Людмила, выскребая из пачки сигарету.
– Алеша, пошли досыпать, – пригласил я. Но оглянулся, Алеши уже не было. Ладно, что мне до всех до них. По дороге к лежбищу снова споткнулся о поэта. И будто нажал на пружинку, он резко сел и продекламировал:
Надев коварства гримы, сполняя папин труд,
Из Рима пилигримы на Русь Святую прут.
Цветет в долине вереск, весна пирует всласть,
Жидовствующих ересь у нас не прижилась.
– Каково? – гордо вопросил он. – Из себя цитирую. Конечно, не великий сменщик Пушкина Тютчев, но! Учусь у него. «В русских жилах небо протекло». Это написано по-русски. Доходит?
– Доходит. Спи.
– Есть! – отвечал он и в самом деле принял горизонтальное положение. Но, засыпая, пробормотал: – Тогда не прижилась, но сейчас перешла в новые формы. И
