отображала все их действия до мельчайших подробностей.
Я перестала посещать уроки специальности, продолжая добросовестно ходить на теорию музыки, музлитературу, сольфеджио и хор. А уроки Ольги Федоровны прогуливала демонстративно, прямо перед окнами ее класса, играя с мальчишками в «зоску». Так у нас назывался меховой кружочек со вшитым кусочком свинца, который мы подкидывали и отбивали ногой, соревнуясь, кто больше его отобьет и у кого эта «зоска» дольше всех не упадет на землю.
Писать я научилась быстро, особенно мелом на доске, поскольку увлеклась настенными посланиями вдоль заборов нашей улицы. Прочитаешь на заборе слово «ДУРАК» и обязательно достанешь кусочек мела и ответишь: «САМ ДУРАК!» Но были на заборах некоторые буквосочетания, которые оставались для меня за семью печатями. Все мои попытки выяснить значение чаще всего попадающихся у меня на пути слов из трех букв натыкались на возмущенное недоумение взрослых, типа «где ты эту дрянь откопала!» Как будто сами они витали в небесах и эти буквы им были неведомы. Тогда я не нашла ничего лучше, чем изобразить эти буквы на предложение учительницы подойти к доске и написать самое трудное слово. Кто-то прочитал слово громко вслух, кто-то рассмеялся. Учительница возмутилась, и я снова к концу уроков сидела на «позорной скамье». И все бы сошло с рук, но в тот день за мной пришла не няня Шура, а мама.
Тучи над моей головой сгустились конкретные. Обнаружились мои прогулы в музыкальной школе, а тут еще и эти проклятые три буквы… По дороге домой я молилась, еле шевеля губами:
– Товарищ Ленин! Ты все видишь! Ну, сделай что-нибудь!
И оно свершилось. Только мы вошли в квартиру, как погас свет. Случилась авария на подстанции и обесточили весь квартал. Мама пошла ругаться по телефону. Ее возмущенный крик «ДОКОЛЕ!» еще долго раздавался у меня в ушах, пока я, мелко дрожа на диванчике в обнимку с няней Шурой, падала в кошмарное забытье, из которого проснулась только на следующий день страшной заикой, не могущей произнести целиком ни единого слова.
Сережа
Тот день, когда я проснулась заикой, неспособной произнести ни единого слова, врезался в мою память навсегда. Обнаружив такую напасть, я просто решила молчать. Это ж как икотка, с перепугу. Наверное, если бы моя матушка меня выдрала, я б оторалась – и всё. А тут, в ожидании не свершившейся порки, перенапряглась. Ладно, решила я, денек отмолчусь, а там видно будет.
Решить легко, а вот исполнить… К вечеру о случившейся со мной коллизии знала вся семья. На следующий день отвели к доктору – он приказал петь. И правда, при пении я не заикалась.
Теперь у меня наступил оперный период. Я старалась петь не абы как, а красиво. В школе меня попробовали было дразнить, но вспышки гнева окрыляли, и я наносила сокрушительные тумаки всем обидчикам без разбору. И вообще, в тот период натура моя взбунтовалась. Дальнейшие попытки усадить меня на «позорную
