сидит у царских враткрошит битое стекло
На окладах у икон
Молоко всех матерей
Путь мой как веретено
в цепких пальцах палачей.
Нацеди мне долгих снов
безмятежных и простых,
чтоб не видеть жадных ртов
одичавших и пустых
«Ее искушенное тело…»
Ее искушенное тело
на руках моих
бесконечных,
обнаженное сердце – в струях речных
губы – в осоке укрыты.
Терпкая словно вино
ветру сестра
и подруга грозе
Тень свою забывает;
Предчувствуя ночь,
в безупречных одеждах
появляется тихо
и вновь исчезает,
растворяясь в полуночной дымке
Радостная и просветленная
возвращается в дом
к детям,
застывшим в тревоге
у окон,
в привычную леность
тяжелые бедра свои
опускает,
смеется.
Лесной полумрак
ее гладит рукою —
свой знак оставляет
на нежных плечах
на сосках
от желания горьких
на простыне теплой
и молча уходит,
скрываясь в корнях
твоих древних,
скрываясь в реке
твоих мыслей…
Земля моя,
Тана…
«Я корни пустил по земле…»
Я корни пустил по земле,
воедино сливая звезды
и крылья
Воды раскрылись
Я имя твое написал
на скрижалях небесных,
ветру напел твое имя
огню рассказал твои сказки
Воды раскрылись
Слоистые, гулкие воды
и гнев мой
как пух тополиный
растаял
в тоскующем звоне.
Над пламенем утро
склонилось
я слов не услышал
руки пустили корни
сквозь глину
песок
проникли
к сердцу
из льна и стали
к сердцу
деревьев цепких
«И красота горька…»
И красота горька
в круговороте ночи
Ладони – чистый воск
отерли пот со лба
Уже блестит роса
на деревянном ложе
Глаза мои мудры
Постель твоя чиста.
И камни у реки
хранят покой и верность
Прикосновенье рук
к дрожащему огню —
как медь на рану,
странная покорность
в глазах у ивы
Ветер пастуху
шепнул о чем-то
неизбежном,
хрупком
Тяжелый сон
под пологом светил
Еще так много дней,
чтобы раскрасить
тончайший шелк
неведомых глубин
«И не было радости больше, чем эта…»
И не было радости больше, чем эта
и небо бежало вдоль губ синим
