и прижалась.
До солнечного света я целовал ее всю, кажный ноготок, кажную ямочку на коленке и под коленкой, я, как кошка с кутенка, собирал губами ее волглость, запах любимого тела, последние, самые малые крохи обиды и боли. А она милостиво разрешала мне замаливать свои грехи, отходила дыханием и изгибами тела и, наконец, позвала.
Простила…
Чего ж тогда в душах этих Ургеничусов и Пахомов живет-прячется, ежели они с разбитым туловищем купчихи играться готовы?
Или нет там никакой души?
Вымерла?
* * *
Скрежетнула дверь, откинулась железно кормушка, упали на раздаточный столик миска и кружка.
– Обед! – рявкнули за дверью и, встав вполоборота, затаились ожиданием.
– Мне ничего от них не надо, – шептал я. – Мне совсем ничего от таких не надо.
Мысли только-только пробуют обойти первые круги осознания.
Кормушка злобно захлопнулась. Но распахнулась массивная дверь, вытягивая в коридор густой прокислый воздух камеры.
Потянуло свежачком.
Что?
Зачем он открыл дверь?
Опять бить меня?
Но бить меня сейчас некуда, во мне не осталось ни одной живой клетки, ни одного чувственного места, разве что голова. Но голову пока не трогают.
Какой ему толк во мне таком?
Только силы свои зазря израсходует.
Я мертвяком лежал спиной к шагам и просто считал их: – раз-два-три-четыре, поставил, произведя соответствующие звуки, миску, двиганул ее; миска, крутясь, отползла. На ее место встала кружка, упал сверху кусок хлеба. Разворот на пятках и опять шаги: – раз-два-три-четыре.
Замок поставил на свое место надежную дверь, и в камере, защитившейся от этого страшного человека, враз стало больше простора для жизни. Теперь я не боялся выпускать наружу свои мысли – их некому считывать, а за дверь они, обессиленные, не утекут.
– Почто оне били меня?
Ужели я пропустил что-то важное, что было мною или мне сказано? Не можно же просто так, ни с того, ни с чего?
Память искала и не находила никакой зазубрины, за которую могла бы ухватиться.
– Сказал что-нибудь?
– А мне зачем? – в словах неприкрытое удивление. – Я и не спрашивал.
– Дык, а это? – оторопело поперхнулся вопросом Пахом. – Чё ты тогда?..
– Завтре у его свиданка со следователем. Вот я и готовлю мясо к разговору.
Перед моими глазами всплыл текст, который я грифельной кровью на листы рисовал.
О ком такими словами он говорил?
О неизвестном страдальце из соседней камеры?
Или вообще о всех безымянных, заживо здесь погребенных?
Можа, это у их как предупреждение – побили, поломали – жди свиданки?
– Думаешь, оклемается до утра?
– Утров
