сам себя, я копил злобы и злости, набивал их в себя и, когда посчитал, что концентрация яда во мне достаточная, разом распрямил податливые плечи и грозно вспрыгнул во весь свой рост.
Встал, оделся во всю свою одёжу, даже пуговки пальто застегнул и шапку пригладил. И твердо пошел на дверь.
– Счас ты у меня получишь, – подбадривал себя и с силой заколошматил несгибаемым каблуком по гулкому железу.
Работа молота прекратилась.
– Ага! Услыхал, гад! – обрадовался я и с новой силой затиранил невинную дверь.
Звуки двигаемых щеколд и скрежет замков остановили мои труды, я развернулся к проему и, руки в карманы, надменным подбородком встретил вопросительный взгляд Молотобойца.
– Чего надо? – хмуро спросил он.
– Вэ-э-э-вэ, – требовательно замычал я, совсем позабыв, что прокушенный язык мой не в состоянии произносить внятных звуков и таким образом озвучивать мои к ним претензии.
– А, – кивнул Молотобоец, – понятно! Говорить не можешь.
– Вэ-э-э-вэ! – закивал ему я.
– Ты не надсажайся, – присоветовал он, жалеючи, – писать-то могёшь?
– Вэ-э-э!
– Сейчас бумагу принесу.
Он ушел, оставив меня стоящим перед распахнутой дверью.
Один шаг и я в коридоре. Еще несколько шагов и я в дежурке. Совсем рядом, почти на свободе, давай! – кричало во мне. Но ноги мои отказывались слушаться. Пока я боролся с этими желаниями, вернулся Ургеничус с листом бумаги и карандашом.
– Пиши, – коротко бросил и оставил на столе белое пятно бумаги.
Я торопко упал на табурет и крупными буквами вывел:
«Мне домой надо. Завтра к 9 утра я здесь буду, как и договаривались».
Ургеничус завороженно следил, как черные буквы расползались по чистому листу бумаги, покачивал большой головой и хмурил бровь.
Я оторвался от писанины, поднял все еще гордую голову и повернул лист к нему.
– Красиво пишешь, – похвалил он меня. – И, наверное, грамотно?
Я закивал ему и развел руками, что поделаешь, мол, работа такая.
– А я вот, – выпятил он нижнюю губу и виноватым голосом поведал мне, – читать только по печатному могу. А писать вообще ну никак.
Я кинулся исправлять ошибку и взялся за карандаш. По печатному? Так это нам запросто!
Но Молотобоец выдернул из-под моих рук лист, аккуратно свернул его надвое и удерживал уважительно в вытянутой ладони.
– Пойду, Пахому покажу, – сообщил услужливо. – Он в школу ходил, глядишь, поймет.
И опять ушел, оставив распахнутой мою дверь на волю и соблазн перешагнуть через порог. И я опять не воспользовался предоставленным случаем, только оторопело смотрел на границу между мной и миром, и даже мысли в голове перестали крутиться – замерзли.
