style="font-size:15px;"> Уже поздно, дядя только что вернулся с работы, переодеться не успел, все еще в галстуке, а я даже рюкзак не открывал.
Рассел кладет раковину на место и берет у меня блокнот. Щурится, вертит его то так, то эдак и наконец поворачивает правильно. Так дядя подшучивает над моим ужасным почерком.
– Что это? – спрашивает он.
– Сочинение.
Дядя бросает на меня острый взгляд – кажется, понял, что я лгу. Я украдкой смотрю на глубокие морщины у него на лбу и под глазами и пытаюсь прочесть его мысли. Обычно, когда дядя возвращается домой после долгого отсутствия, он выглядит сонным, расслабленным, словно только что плотно поел.
А иногда что-то словно движется у него под кожей, ползает и рвется наружу. В такие моменты лучше услышать, как он запирается в кабинете. Пусть один, пусть отрезанный от мира, но так легче.
Его губы изгибаются в подобии улыбки.
– Ты неправильно написал «зловещий». – Он бросает мой блокнот на пол. – Идем на кухню.
Я следую за ним в другую комнату. Дядя открывает контейнер с готовой едой, встает за столешницу из черного гранита, режет бифштекс острым ножом и отправляет в рот сочащиеся алыми каплями куски. Тишина дома нарушается лишь отдаленным металлическим стуком водонагревателя, как стучит сушилка в прачечной, если забыл вынуть мелочь из кармана.
– Мне сегодня звонил директор школы. – Голос Рассела низкий, спокойный, но слова заставляют мое сердце пуститься вскачь. Мистер Пирс сказал, что не станет звонить, если я пообещаю ходить на уроки, а я ведь пообещал!
На секунду перед глазами всплывает мираж отца, встречающего меня у школы.
– Ты меня слушаешь?
Я поспешно киваю, испытывая прилив вины. Я плохо стараюсь. Не то что Рассел – вот он трудится с утра до ночи. Ему пришлось устроиться на работу уже в семнадцать, когда умер его отец. Я снова пытаюсь представить юного, хрупкого Рассела, но не могу.
Он отрезает от бифштекса еще один красный кусок.
– Сколько ты уже здесь живешь?
У меня холодеет в животе, словно я наелся снега. Сейчас дядя меня вышвырнет. Я слишком долго испытывал его терпение, и вот наконец ему надоело.
– Прости.
– Я у тебя не это спросил.
– Четыре года.
– И что я у тебя попросил за это время? О чем мы договорились? Единственную вещь?
– Что ты можешь мне доверять.
– И? – Он отправляет в рот еще кусок.
– Что я буду вести себя примерно.
– И?
– И тебе не придется вникать в мои дела.
– Я ведь не слишком много просил, так? – Все чувства, что не отражаются в его голосе, начинают проявляться в пульсирующей жилке на шее.
– Нет.
– Я понимаю твою… ограниченность. Не жду от тебя пятерок. Даже четверок не жду. Но просто сидеть в классе ведь не так уж сложно?
– Нет.
