Петрович обрадовался: ничего не помнит. А то раньше, бывало, проснется ночью и все помнит: сколько дал, сколько взял – хоть кричи! А теперь – красота! Одно плохо – думать пока может.
– А чего они не заходят? – спросил Шабашов.
– Некогда им, учатся. И подрабатывают. Один – послом в Занзибаре, другой – атташе в Антарктиде.
– А у нас с Антарктидой хорошие отношения? – спросил Шабашов.
– С Антарктидой – хорошие, – ответила Лиза. – Ты иди мойся, а то опоздаешь, – спохватилась она.
Шабашов сел на край ванны и включил душ в стенку.
Мыться он не хотел, любовницу он ненавидел.
– Колюня, – послышалось из-за двери, – ты не забыл, где вы встречаетесь с любовницей?
– Конечно, забыл. Что я, лекарство зря принимаю? А где?
– В заповеднике. Оттуда звонили, сказали, лосята уже подросли, пора отстреливать. А лосята, говорят, такие чудные, смышленые, как люди. Сами подходят и головы – под ствол.
Николай Петрович всплакнул. Жалко лосят.
– Ты уж, Колюня, съезди, отстреляй, – продолжала Лиза из-за двери, – а то соседи слух пустят, что тебя сняли, раз не браконьеришь.
Николай Петрович вышел из ванной совсем раскисший. «Бедные лосята, проклятая любовница», – думал он.
Николай Петрович обнял Лизу и сказал грустно:
– Не хочу к любовнице.
– Ты что, Колюня! – отпрянула Лиза, – Давай езжай, не опаздывай. Любовницы это не любят.
Николай Петрович вздохнул и вышел на улицу.
– Эх, Витек, – говорил он по дороге персональному шоферу, – если меня с должности попрут, как же ты без меня будешь?
– Продержусь! – жизнерадостно отвечал Витек, – Я же в душе инвалид войны.
– В душе мы все инвалиды. А удостоверение у тебя есть?
– Вы же мне уже организовали.
– Все забыл, хорошее лекарство, – успокоился Николай Петрович.
– Куда едем? – спросил Витек.
Шабашов сказал:
– Ты – к моей любовнице, я – на собрание. Хоть отосплюсь… Вот жизнь! – добавил он. – Так не хочется, а приходится жену обманывать.
Папаша Паша
Они мне утверждают: не надо кривиться, если рожа крива. Да как же она будет пряма, если уже обижают. Я же красавцем был до перестройки. Софи Лорен за автографом в очереди стояла. А теперь, конечно, лицо скривилось. И зафиксировалось.
А ведь какое лицо раньше было, красивое. А главное – ответственное. Кланом я в нашем городе руководил. Кланом Собакиных.
Да когда я звонил в гастроном и говорил, что это я, папаша Паша Собакин, у меня только спрашивали: когда и сколько? Потому что куда и что именно – знали!
А началось как-то все неожиданно. Звоню я в прокуратуру и сажу Сорокина на пять лет. Мешал он нам. И тут вдруг его выпускают через четыре. Дня. Чувствую, чья-то рука мешает в городе руководить. Тогда я выпустил
