самолёт как будто упёрся во что-то мягкое, податливое. Но двигатели не выключали, просто убавили обороты. И на таком режиме постепенно планировали всё ближе к земле. Уши заложило, и даже не ватой, а тополиным пухом. Борт лег на левое крыло и с поворотом заскользил вниз, к земле. Мелькнул такой же, как в Магдагачи, полосатый колпак, какая-то грузовая машина с двумя бочками на борту проехала прямо под ними, и почти сразу же коснулись земли. Пару раз взревели двигатели, самолёт бежал к столбу с колпаком, затем двигатели присмирели, как будто успокоились, со свистом докрутились и обрели свою естественную форму пропеллера. Хвост опустился. Ребята сглотнули, освобождая уши от давления, и тут же вернулись, как будто кто-то их включил, все звуки: мужские голоса, рёв двигателя, шелест пропеллера. Самолёт как будто от досады всем корпусом пару раз вибрировал, затем сдался, успокоился и, вильнув хвостом, остановился. Пропеллеры ещё повертелись, как будто на холостом ходу, и остановились. Из кабины вышел пилот-радист и, перешагивая через мешки и ящики, прошёл к двери, открыл.
Тут же послышался с улицы далёкий собачий лай и посвист ветра. Перед тем как проститься с лётчиками, Матвей и Анатолий отдали лётчику-командиру письма домой. Дяденька лётчик мягко улыбнулся, положил конверты в полевую сумку: «Завтра и опущу, не волнуйтесь, всё обязательно дойдёт» и протянул руку для пожатия. На улице было прохладнее, чем в Магдагачи. Услышали новое слово «Нелькан».
Собственно Поле! Нелькан
Надоело говорить, и спорить, и любить усталые глаза.
Посёлок собранно и свободно расположился на высоком берегу реки Маи. И после всех европейских рек центральных районов СССР: Клязьмы, Оки, Дона, Москвы-реки – это была река! Не знаю, возможно, сойдёт сравнение котёнка, серенького, домашнего, с таёжным красавцем тигром – так и Москва-река по сравнению с рекой Маей – это котёнок. И по ширине, и по скорости течения, и по шуму… Дикий её простор и нрав просто-таки бросались в глаза и уши. Как будто идёт по не проложенным рельсам такой водяной состав, где вместо вагонов бесконечность стремительной стальной, с оттенками в синеву воды. На берега ею были выброшены отслужившие зиме огромные льдины. Да нет, не льдины, а хрустальные дворцы, которые своими размерами выше роста человека, не умещающимися в воображении, с первого взгляда, в первую же секунду, даже без внимательного взгляда на тающий лед, на эту естественную красоту, сверкающую алмазными гранями, поразили ребят красотой по сути простого льда. По сравнению с этими льдинами, сверкающими глубоким голубым, а в приближении состоящими из сот, совсем как пчелиных, в шестигранничках размером в шесть миллиметров, в стенках которых в каждом стояла чистейшая вода… все московские городские красоты как-то сразу упростились, растаяли перед такой льдисто-солнечной сочностью! Анатолий и Матвей молча благоговейно ходили по песку и камням на берегу вокруг льдин и даже трогать их хрупкость боялись. И льдинами, этим бесплатным Лувром,
