ей о себе ничего не сказал! Так, намекнул мимоходом на какие-то жизненные сложности, которые ему пришлось испытать, но что это по сравнению с ее «откровениями»! И надо было устраивать перед ним этот стриптиз?!.. Но как быстро он сумел расположить ее к себе так, что она всё рассказала! Он даже ничего особенного не делал для этого: выразил сочувствие, проявил интерес к ее жизни, – и вот, она всё ему выболтала! Даже про Алекса рассказала бы, если б он не прервал ее… Ну, что она за дура! Исповеди ей, что ли, не хватает?!
А может, так и есть? Ведь Лежнев заставлял исповедоваться часто и подробно, рассказывать все мысли и желания, все движения души… Пугал, что если скроешь хоть один помысел сознательно, вся исповедь будет недействительной, в осуждение… Вот где был стриптиз! Когда после разгрома секты она пошла на исповедь в другой храм и попыталась каяться так, как раньше, старенький священник прервал ее и попросил просто называть грехи – осуждение, злопамятство, чревоугодие и тому подобное, – не пускаясь в подробности.
– Это не касается никого, кроме вас и Бога, – сказал он. – Бог знает, при каких обстоятельствах и почему вы совершили тот или другой грех, а мне это знать совсем не нужно. И советую вам больше никогда не исповедаться таким образом, это неполезно ни вам, ни священнику.
Афинаиду поразили эти слова, но, поразмыслив, она поняла, что священник прав и подробные исповеди у Лежнева походили, скорее, на душевный разврат, чем на покаяние. Но, получается, ей все-таки не хватало задушевного общения, и вот…
«Уж лучше б я всё рассказала Мари, чем Киннаму! – думала она. – Мари бы, конечно, многого не поняла, поахала, поругала бы меня за глупость, но зато… Мы поговорили бы с ней, попили чаю, я бы успокоилась, она бы, может, посоветовала мне что-нибудь полезное… И всё было бы нормально…» Теперь же ее влекло, словно магнитом, к человеку, который, разумеется, никогда не посмотрит на нее иначе, нежели как на великовозрастную девицу, потерявшую десять лет жизни на погубление души под видом ее спасения, а сейчас решившую хоть что-то наверстать… Да, он рад помочь… но не более того. Не более!
«Я не должна о нем думать, не должна думать об этом! Он мой научный руководитель, и ничего больше!» – твердила она себе, но при одной лишь мысли о новой встречи с ним у нее сбивался сердечный ритм.
Накануне второго визита к ректору она задумалась о том, как ей одеться, не купить ли какую-нибудь обновку, но когда вспомнила, как косилась на нее Элен, и тот допрос с пристрастием, который устроила по телефону Мария вечером после ее первой встречи с Киннамом, ей расхотелось что-либо менять в своем облике. «Если я принаряжусь или сделаю другую прическу, они сразу подумают, что я влюбилась. Элен только потешаться будет… Еще бы, я – и Киннам! Нелепей не придумать! Да он первый посмеется надо мной… если вообще заметит, что я одета во что-то новое. Скорее, даже и не заметит… тогда тем более нет смысла прихорашиваться!»
