вытянутой руке между собой и одной из таких барышень, которую увидел через припорошённое пылью и известью окно. «Вот бы взять её и поместить туда, как кораблик, как бабочку под стекло, чтобы сохранить то, что ещё возможно», – проявил он жалость под маниакально-минорную мелодию, выстукиваемую на пианино в сопровождении виолончели, готовивших слушателей к развязному, вороном покаркивавшему, скользящему полуречитативу:
В кабак… Я захожу ’посля конторы.
Подонки… Своей лишь жизни воры.
Откушал… Бреду под керосина дрожь.
’Муазель… Вам так пойдёт вот эта брошь.
И в нумера помчались мигом…
Она на мне тряслась как «зингер».
Я напорист был как «даймлер».
Скреплён прогресса нравов займ.
Чулки… Скользят по ножкам светлым.
Ноздря… Сопит над яда горкой белой.
Веселье… Ничто без пустоты за ним.
Ангела напротив… Поиметь бы в нимб.
Прогорело страсти пламя мигом…
Она на мне тряслась как «зингер».
Я напорист был как «даймлер».
Скреплён прогресса нравов займ.
Рука… Её рука царапает мне торс.
Своей… Как упряжью верчу копну её волос.
Подарок… Ценою в свете дня растаял до гроша.
Тонкий вкус не для тебя? Отведай остроты ножа!
Прогорело страсти пламя мигом…
Она на мне тряслась как «зингер».
Я напорист был как «даймлер».
Над телом сломанным я плачу-замер.
По мере того, как Солнце уставало дарить свои лучи всем этим безвылазным пропойцам и тем, кто вечно жаловался, что в студии мало света, а зеленоватой и с синеватым кантом жёлтой люминесценции редких газовых ламп – расслоение и обособленность Холма чувствовались уже на этом уровне – становилось недостаточно, в ход шли лампы керосиновые и масляные. В их огнях и мир казался нарисованным толстыми и жирными мазками, и невозможно было отстраниться от этой панорамы, но лишь больше придвинуться и провалиться, также омаслянев в современной манере. Черты лиц плавились, становились одновременно угловатыми и смазанными. Глаза блестели мутными пятнами. Покатые плечи и сутулые спины облеплял густой спёртый воздух мрачного фона. Руки и ноги становились каучуковыми или растворялись за агеометрической мебелью. А стоило таким мизераблям покинуть питейную, и газовый свет фонаря, установленного близ кабака, не дрожал, как пелось в романсе, – морщился, своим трепыханием тревожа скрывавшихся в тенях бесов; не порывались бежать лишь мигрировавшие с фасадов в тёмные переулки и дворы стаи медуз и кальмаров внизу стен и на шас-ру – порождения рвоты, ей же множившиеся и кормившиеся.
