литературе. Записи, которые, начиная с 1971 года – «Сада, Фурье, Лойолы», он называет «биографемами», и есть те проблески жизни, уникальности, отсылающие к телам людей, о которых он пишет. Человек остается в деталях и в их рассеянии, «как пепел, который разбрасывают по ветру после смерти»[40]. Эти биографемы задают искусство памяти, к которому добавляется этика биографии, часто упоминаемая комментаторами Барта:
…если бы я был писателем – и мертвым, – как бы я хотел, чтобы моя жизнь, заботами дружественного и развязного биографа, свелась к нескольким деталям, к нескольким привязанностям, к нескольким модуляциям, скажем – к «биографемам», отличительные черты и подвижность которых могли бы попадать за пределы всякой судьбы и соприкасаться – подобно атомам Эпикура – с каким-то будущим телом, обетованным одному и тому же рассеянию[41].
Эта знаменитая фраза предлагает план рассказа о жизни, который был бы не столько биографией, сколько автобиографией-«припоминанием», это план «Ролана Барта о Ролане Барте», где припоминание, напрямую противопоставляемое биографии, определяется как «обратный ход» или «обратный спуск»: «…(враждебный) отказ от хронологии, мнимой рациональности логико-хронологического, ordo naturalis: это ordo artificialis (flash-back)»[42]. Все здесь лишено связи или общих черт, в состоянии фрагмента или следа. Полифонический, открытый для бесконечных перекомпоновок, этот рассказ превращает любое последовательное повествование в форму «свинства» (это слово употребляется в книге «Сад, Фурье, Лойола» применительно к flumen orationis – текучести непрерывной речи), потому что оно обездвиживает образ, забывает, что «я» непрестанно смещается и переизобретает себя. Превращая автопортрет Барта в текст-фетиш, многие читатели видят в биографии жест по определению антибартовский[43].
Непрерывности Барт, однако, противопоставлял поиск единства. Он пишет о Мишле: «Я только пытался описать единство, а не исследовать его корни в истории или в биографии»[44]. Наоборот, именно плюрализируя Барта, мы компенсируем дух непрерывности, присущий рассказу о жизни, отказавшись от поисков гомологии между жизнью и творчеством, встраивая то и другое в истории (опять же, во множественном числе), в контексты, отношения, описывая различные генезисы – пласты архивов, отложения жизни в документах реального, мотивы и повторы в творчестве. Если биографемы относятся к биографии так же, как фотографии к Истории, как Барт, по-видимому, утверждает в Camera lucida[45], мы дополним их подписями, поместим в сети и связи, а самое главное – дополним идеями. А то, что остается – события, тексты и следы, – может быть присвоено только в письме, то есть в движении мысли.
От написания биографии могут отвратить и другие, внешние причины, начиная с важности работ, посвященных автору при жизни и после смерти, как во Франции, так и за рубежом. Поразительно, как сомнения Барта в отношении биографии в ответ вызвали
Ролан Барт,
По поводу принципиального возражения против любой биографии Барта во Франции см.: Diana Knight, «L’homme-roman, ou Barthes et la biographie taboue», in
Michelet,
«Точно так же я люблю некоторые биографические особенности в жизни писателя, они восхищают меня наравне с фотографиями; я предложил назвать эти особенности „биографемами“; с Фотографией История поддерживает отношения того же рода, что биографемы с биографией» (Ролан Барт,
