голосом. Но, несмотря на переполненный зал, тишина стояла совершенная, и каждое слово доносилось отчетливо. Что-то такое чувствовалось во всем облике Блока, в его фигуре, в застывшем лице – величие и обреченность. Тяжко, сумрачно, матовым голосом говорил он о легком, о веселом имени: Пушкин.
Он был необычайно красив. Я вообще не знаю другого поэта, у которого внешний облик так ассоциировался бы с его стихами, так подходил бы к его стихам.
В том же двадцать первом, в январе, я видел Блока на маскараде в “Школе ритма”, балетной школе на Миллионной улице (одинаковое вранье у Георгия Иванова и у Одоевцевой, что это был маскарад в Доме искусств, – в Доме искусств никакого маскарада не было).
По дороге на маскарад я зашел за Всеволодом Рождественским в Дом искусств, мы уговорились идти вместе. (Я тогда дружил с Рождественским, была такая полоса в моей жизни, недолгая.) Зашел в комнату Рождественского, там – Блок, уже в пальто. Потом мы шли наперерез, через заснеженную Дворцовую площадь, наискось, от первого дома Невского к Миллионной мимо Александровской колонны: Блок, Мандельштам, Надя Павлович, Всеволод Рождественский… Блок, очень сумрачный, не сказал ни слова на всем пути.
В сутолоке первого часа маскарада я потерял его из виду. Но весь вечер запомнился мне одной минутой. В перерыве между танцами теснились, болтали, смеялись. И вдруг стало тихо: Блок, в темном домино[28], какой-то неживой походкой вошел в зал. Он был уже без маски – как маска, было его застывшее каменное лицо. Толпа в зале раздалась на две стороны, а он прошел сквозь нее, как по коридору, медленно, ни на кого не глядя, не замечая ни этого коридора, ни внезапной тишины.
Прогулка на острова
– Окончишь год без троек, свезу тебя в Питер, – пообещал отец.
Пришлось приналечь на уроки, зато в первые дни летних каникул я очутилась в Ленинграде, где еще продолжались белые ночи, в просторной с высокими потолками и запутанными переходами старой петербургской квартире двоюродного брата отца, тоже Сергея, военного моряка. В отличие от Сергея Бернштейна его я называла “дядя Сережа-ленинградский”, в его доме потом проводила все школьные, а затем и студенческие каникулы, на всю жизнь полюбила его семью от мала до велика, подружилась с моей ровесницей – кузиной, а по ощущению сестрой – Юлей, в ее старшего брата Леонида, нахимовца, лет с четырнадцати была даже безответно влюблена, а с младшим, знаменитым сейчас скрипичным мастером Александром Рабиновичем, в те дни еще не встретилась: ему только предстояло появиться на свет. Но тогда у них, в двух шагах от Невского, как раз за спиной Казанского собора, я очутилась впервые. Юлька собралась было вести меня на поклон к Медному всаднику, как я краем уха услышала обрывок взрослого разговора:
– Только позвоню Зощенке…
Для меня это прозвучало как “позвоню Чехову” или “Льву Николаевичу Толстому”, а когда я услыхала, что с великим Зощенко отец, уславливаясь о встрече, разговаривает на
Домино – маскарадный костюм, представляющий собой длинный плащ.
