и ласки которой не раз отвлекали меня от скуки представительства и от печалей, нераздельных с троном.
Ей шел тогда 28-й год. (Дорис ошибался. Жозефине, когда она выходила замуж, было ровно 32 года, 8 месяцев и 15 дней.) С тех пор я знал многих женщин. Даже 16-летние не располагали хотя бы половиной очарования и арсенала средств моей не столь молодой супруги, чтобы заставить полюбить себя.
Если я на троне сохранил остатки любезности, если вы, французы, не имели государем строжайшего, надменнейшего, угрюмейшего из монархов, то благодарите за это Жозефину: ее нежность, ее ласки часто смягчали мой характер и подавляли мое бешенство».
Если в этот союз Бонапарт внес страсть, набиравшую силу с каждым часом, то что внесла Жозефина?
Расчет.
Это подтверждает редко цитируемое письмо. Однако о нем нужно напомнить, чтобы показать равнодушие, с каким Жозефина относилась к браку, которого добивалась по абсолютно прагматическим соображениям.
В письме к подруге, помеченном первыми числами января 1796 года, Жозефина поражающе откровенна:
«Милый друг!
Хотят, чтобы я снова вышла замуж. Все мои друзья советуют мне это, тетушка почти приказывает, и дети мои упрашивают меня о том же.
Почему вы не здесь? Вы бы подали мне совет в этом важном деле, уверили бы меня, что я не могу отказаться от союза, который разрешит трудности теперешнего моего положения. Ваша дружба, которою я столько раз уже пользовалась, придала бы вам прозорливости относительно моих интересов, и я решилась бы без колебаний, как только бы вы высказались.
Вы видели у меня генерала Бонапарта. Вот он-то и хочет заменить отца сиротам Александра Богарне и мужа его вдове. "Любите ли вы его?" – спросите вы меня. Нет. "Он вам противен?" – Нет, но я нахожусь в том равнодушном состоянии, которое мне не нравится и которое люди набожные считают худшим в деле религии.
Любовь – род культа, поэтому и по отношению к ней нужно быть совсем не такой, как я. Вот почему я желала бы вашего совета, который решил бы сомнения моей слабохарактерности. Принять решение всегда было трудным для моей креольской беспечности, полагающей, что гораздо легче следовать воле других. Я восхищаюсь доблестью генерала, обширностью его познаний, дающих ему возможность рассуждать обо всем, живости его ума, позволяющей ему понимать чужие мысли даже ранее, нежели они были выражены.
Но, признаюсь, меня пугает влияние, которое он стремится распространить на всё, что его окружает. Его испытующий взгляд имеет в себе нечто странное, необъяснимое, импонирующее даже нашим директорам. Представьте, как перед ним должна робеть женщина.
Наконец то, что должно было бы мне нравиться, – сила страсти, о которой он говорит с энергией, не позволяющей сомневаться в его искренности, – именно она-то и задерживает согласие, которое я была готова дать.
Я уже не первой молодости, можно ли надеяться надолго сохранить эту бурную
