я прокручивал в голове нашу с Алисой встречу, мысленно жадно цепляясь за каждую мелочь: с мелочностью человека, ворующего окурки, вглядывался я в свою жизнь. Но потом позвонила мне Надя…
Надя проснулась и я вослед за ней. Она выпростала руку из-под одеяла. Рука замёрзла. Я прикрыл её своей. Ленивые спросонья, мы обнимались; ей стало ощутимо лучше; колики прошли, как с белых яблонь дым. Как обычно поутру мне хотелось курить и материться. Но была ведь нежность – редкий товар в магазине моих дней. Была в Наде доброта, была в ней ласковость. И я улыбался.
– Ну всё. Не сюсюкай со мной, – попросила девочка, для порядку возводя между нами дистанцию; наверное, я хорош был в роли целебной игрушки, но подругам показывать меня она бы постеснялась: я не имел привычки демонстрировать маскулинность, называя любовниц шкурами и сучками, как сейчас принято.
Надя, ещё не вполне проснувшаяся, достала свой телефон новости читать.
– Представляешь, укрофашисты Славянск взяли!
– Вот суки, – только и нашёл я, что ответить.
Сели завтракать. Надя приготовила что-то вроде фруктовой каши. Каша была хороша.
– Спасибо, Иван Андреевич! Ты меня спас, родной.
– Это тебе спасибо! Мне не за что.
– Я хочу тебя наградить. Хочешь косячок?
– Нет, спасибо. Мне к пациенткам ещё.
– Может быть, дорожку?
– Пожалуй, откажусь.
– Ты, главное, кушай – кушай!
Она испытывала ко мне что-то вроде материнского инстинкта; мне тоже по-братски перманентно хотелось о ней позаботиться.
– Я подамся, Надя. Мне пора в женскую консультацию.
– Вечером заскочишь ко мне после работы?
– Я постараюсь. Я позвоню.
Фруктовая каша была действительно хороша, но мой организм отчего-то не воспринимал всё сладкое. Быть может, мне чисто эмоционально-эмпатийно передались токсикозы моих пациенток. Принимаю гестоз на себя! У метро меня вырвало. Иисус Христос страдал и Иван Андреевич страдает вослед за ним, как и все мы страдаем, страдаем страдой жизни; вся жизнь – страдание, но в этом и радость от жизни. Неуверенность в членах и спонтанная рвота – вот что преследовало меня всю жизнь. Меня тошнило от жизни, как от сладкого – будто бы выворачивало наизнанку от вида мимо проходящих мнимо счастливых очередных покорителей столицы и их улыбочек; они все успешно забыли, что их жизни – лишь тень от билборда рекламы очередного супермаркета. Я стал писать и думать о людях плохо лишь из-за того, что всегда верил в людей и ждал от них большего. Однажды мне сказали, что мой цинизм оттого, что я мало верю в Бога; я же ответил, что мой цинизм оттого, что я, к сожалению, слишком верю в человека. Но человек меня как социальное явление лишь разочаровывает. Я ненавидел людей, потому что мне их было жаль –
