еле слышно шепчет Цим. – Какая вопиющая несправедливость.
Когда я возвращаюсь домой из школы, я усаживаюсь на полу в своей спальне и слышу шум сливного бачка. Нет, не то чтобы весь дом сотрясается от этого звука, но сегодня это подтверждение того, что Боаз дома. И жив!
Санузел у наших комнат общий. Бывало, Боаз запирал дверь изнутри и забывал отпереть. Я с ума сходил – так хотелось пописать, а в туалет войти не было никакой возможности. Тогда я барабанил в дверь комнаты Боаза, но и она была заперта. А брат писклявым голоском спрашивал: «Кто там?» Ну прямо догадаться было невозможно – кто же? Потом он мне задавал еще кучу глупых вопросов и только после этого милостиво соглашался вернуться в ванную и отпереть дверь изнутри.
Услышав шум бачка, я размышляю о том, что мог бы войти в туалет (я готов об заклад побиться, что запереть дверь с моей стороны Боаз забыл) и притвориться, будто я не понял, что там кто-то есть. У меня и оправдания были наготове – столько времени туалет был в моем единоличном распоряжении, что я успел забыть, что он не только мне принадлежит. Из этих объяснений могло бы что-то родиться – подобие разговора, скажем.
Но я ничего такого не делаю. Просто жду, когда закроется дверь туалета со стороны комнаты Боаза. Нет, не могу сказать, что все сидят сложа руки. Мама стучит в дверь комнаты брата. Несколько раз в день. Весело окликает: «Боаз? Милый? Бо?»
Брат кричит в ответ: «Я сплю!»
Не сказал бы, чтобы и мне порой не хотелось вот так рявкнуть на маму. Еще как хотелось. До тех пор, пока у меня не появился мобильник с функцией будильника, мама будила меня по утрам. Она поднимала вверх рольставню и негромко напевала:
«Про-о-о-сыпа-а-а-йся, мой ма-а-а-ле-енький Леви…» И мне хотелось что-нибудь схватить и швырнуть в нее.
Но я этого не делал. А Боаз делает. Вот это самое он делает, когда так рявкает на маму. Он может швырнуть в нее что-нибудь, и притом довольно тяжелое, от чего маме будет больно. Раньше Боаз ей так никогда не грубил. Он был любящим сыном. Он ее обнимал или держал за руку при всех. Очень долго держал, а я бы умер, если бы сделал такое. Он называл ее «ма». И я вижу, как больно маме теперь, как понуро она бредет по коридору. Но вот она вскидывает голову. Как бы то ни было, Боаз дома. Он дома, запершись в своей комнате, он ни с кем не разговаривает и ничего не ест, но это лучше, чем если бы он находился в тысячах и тысячах миль отсюда, где ему постоянно грозила опасность. И оттуда он не звонил и не писал.
Абба готов взорваться. Он не такой терпеливый и понимающий, как мама. А может быть, вот верное слово – недогадливый! Сегодня утром он шарахнул кулаком по столу, за которым мы завтракали:
– Бензона!
Я люблю, когда абба ругается на иврите. Это никогда не звучит как нечто ужасное. На мой взгляд, так «бензона» это что-то вроде итальянского печенья. Но все же надо в Интернете посмотреть.
Оказывается, сейчас, в присутствии мамы, отец крикнул: «Сын шлюхи!» И крикнул он это, глядя в потолок, то бишь в сторону комнаты Боаза. То есть он только
