на этих предположениях. Во всяком случае – исключительно и только на этих предположениях, как это имеет место, например, в физике. Остающаяся возможность – суждение по последствиям. Но это и означает, что значимым фактором в нашем познании истории становится время, отделяющее историка от предмета его исследования. Ну и поскольку последствия имеют способность накапливаться, у историка /историков/ всегда есть работа.
Не надо далеко ходить за примером. Из нашего сегодняшнего далека интересующий нас тут 17-й год видится уже не так, как он виделся до Перестройки, как он виделся тем же Деникину и Розанову, в частности. Что уже является достаточным поводом /ко всему прочему/ для предпринятого здесь основательного пересмотра существующих до сих пор в его отношении взглядов и мнений. К концу книги /ближе к концу/ мы к обсуждению этих вопросов еще вернемся.
Еще одно следствие упомянутой особенности предмета исторического исследования – то особое значение, которое приобретают отличия, или учет отличий при том широком использовании аналогии, которое традиционно имеет место в качестве метода познания в истории и где традиционно не менее акцент принято делать на сходстве событий. В нашем конкретном случае – на сходстве с Великой Французской революцией, к аналогии с которой мы не раз будем обращаться. Нас тут, во всяком случае, равно будут интересовать и отличия.
Отдельный в этой связи непростой вопрос: где кончаются события и начинаются следствия, или последствия? Применительно к нашему случаю: где кончается революция в России, начатая здесь февральским переворотом? К обсуждению его мы далее также еще вернемся.
О чем следует еще сказать /обстоятельство не менее общее/. Присутствуют здесь и теоретические соображения, под которыми понимаются логические построения не привязанные непосредственно к отдельным или, может, лучше сказать – к конкретным событиям. Но присутствуют как бы отдельно от истории описательно-событийной, которую, по идее, они призваны объяснять. Не в том смысле, конечно, что теоретические соображения никак не сказываются на изложении историками своего предмета. Это означает другое: что те или другие из них могут изложить его и так, и эдак, в зависимости от той или другой принятой ими к исповеданию концепции истории /представленной подобными соображениями/, с одинаковой возможностью настаивать на легитимности своего изложения.
Не нужно, опять же, далеко ходить за примером. Та же Октябрьская революция в контексте другой подобной группы соображений может вполне оказаться и контрреволюцией. Вот, например, что говорит об этом Александр Яковлев, идеолог Перестройки, как его часто представляют, и второй человек в партии, которой мы обязаны этой самой революцией /в его книге-исповеди «Омут памяти»/:
«Я пришел к глубокому убеждению, что октябрьский переворот является контрреволюцией, положившей
