плащ.
Говорят, что Охота идет по земле, когда нарушается равновесие между Подземным миром и верхним.
Я пересекла границу между мирами, уйдя прошлым летом от Короля гоблинов и своих клятв. Неужели мой уход проделал брешь в ткани мира, выпустив на свободу духов, упырей и жителей Подземного мира? Может, и мне угрожает опасность со стороны Дикой Охоты?
Мои руки были полны соли, но я чувствовала на груди вес кольца Короля гоблинов, которое подпрыгивало с каждым шагом, напоминая биение сердца. Если я нарушила древнее равновесие, тогда грош цена этому обещанию.
«Не оглядывайся», – сказал он. И я не оглядывалась. И не стала бы оглядываться. Но теперь я уже не была так уверена.
По пути домой я искала любые признаки новой жизни, легкие следы зеленого среди серого. Ничего не было видно: ночные заморозки уничтожали все нежные ростки, с трудом пробивавшиеся наружу. Но дни становились теплее. Я шла по тропе, под ногами чавкала грязь. Сезоны продолжали сменять друг друга, как было всегда и как будет впредь.
Но топот копыт все преследовал меня.
Заколдованные.
Я не знала, что сказать Кете. Или маме. Моя сестра пересекла завесу между мирами, но все же не принадлежала Эрлькёнигу. Она верила, но ее вера была простой и незамысловатой. Для нее реальное и нереальное разделяла пропасть, как барьер между верхним миром и королевством гоблинов. Она мягко шла под парусом по спокойной воде, не ведая ни водоворотов, ни вихрей. Я ей завидовала.
В такие моменты я скучала по брату больше всего.
Я подумала о загадочном письме, которое мы получили. «Маэстро Антониус мертв. Я в Вене. Приезжай скорее». Я бы решила, что оно вообще не от Йозефа, если бы не его неповторимый почерк. Недописанные слова, корявые соединения между буквами – рука мальчика, практиковавшего гаммы гораздо чаще чистописания.
Мне столько всего хотелось рассказать Йозефу. Столько всего я пыталась сказать в бесчисленной череде писем, которые пробовала написать, и в тех нескольких, которые на самом деле отправила. Груда черновиков, листы бумаги, преданные огню, а я все подбирала слова, находила их, зачеркивала, теряла, путалась. Так много вопросов, которые я хотела задать, и столько всего я хотела узнать, а еще хотела пожаловаться и объяснить, чтобы покончить, наконец, с этой растущей башней бессмыслицы.
Наконец, я поняла, что слов недостаточно. Музыка была тем языком, которым мы с братом владели лучше всего. Музыка пронизывала все наше существо; музыкальные темы заменяли нам предложения, части произведения – абзацы. Лучше всего мы разговаривали друг с другом тогда, когда говорили наши пальцы – мои на клавиатуре, его на струнах. Лишь своей игрой, а не буквами, я могла заставить Зефферля понять.
Но как заставить понять себя? Внутреннее беспокойство, тревогу. Ощущение неполноты и неудовлетворенности, разочарование вкупе с неспособностью выразить свои идеи на бумаге, будь то в словах или в песне. Я не поспевала за собственным разумом,
