руку. Со злостью он вывернул кран до упора, подставил ладонь под воду.
За окном совсем стемнело. Малиновая благость заката вытекла в лиловый кисель сумерек. Клеенка на столе блестела, словно залитая сизым лаком. Лицо Валета казалось совсем темным, лишь белая майка да зубы. Должно быть, так выглядят те самые карибские ловцы жемчуга.
– Я говорю правду, – упрямо повторил я.
Вода громыхала в жесть раковины.
– Правду говорю! – крикнул громче.
Валет повернулся. Лениво ухмыльнулся. Воняло сырой гарью и жженым маслом.
– Докажи.
Я оглядел кухню. Как? Валет, снисходительно улыбаясь, наблюдал за мной. Потом он закрутил кран. На кухне стало совсем тихо.
– Докажи, – повторил он почти ласково.
У меня тряслись руки. Как? А он улыбался. Больше всего на свете мне хотелось сейчас вмазать изо всех сил по этой улыбке. Да, родной брат был единственным человеком в этом мире, способным взбесить меня за одну секунду. Уверен, он мог сказать то же самое и обо мне.
Валет старше на год, всего на тринадцать месяцев. Мы с ним похожи, но, всегда и везде есть это проклятое «но», но природа, Бог или кто там занимается изготовлением нас, людей, – так вот, этот творец явно израсходовал все свое старание на брата. Меня же слепил наспех, без особого азарта. Я – как неудачная копия картины, как бракованный оттиск с гравюрной доски. Как никому не нужный повтор. В этом есть логика, если согласиться с братом, что мое появление на свет не было запланировано и является скорбным результатом стечения непредвиденных обстоятельств.
Наше проклятое сходство было для меня досадно стократ – я рос, изо дня в день видя перед собой лучшую вариацию самого себя. Чуть выше, чуть грациознее, чуть мускулистее. Не вихры – локоны. Глаза не просто серые – стальные. Линия подбородка решительнее, жестче. Даже голос, господи, даже голос – и тот у него ниже и глубже тембром.
Мы стояли на темной кухне. Я – зло подавшись вперед. Он – лениво привалившись к стене, изображая небрежную вальяжность. Но мне-то было известно: там, внутри, клокочет кипящая лава.
– Правду говорю! – Я грохнул ладонью по столу.
– Правду?
Он отклеился от стены, подошел, встал напротив. Нас разделял стол, квадратный кухонный стол, накрытый клеенкой. – Правду? – тихо повторил, выдвигая ящик стола.
Там хранились ножи. Он достал один, кухонный, с деревянной ручкой. Древний, старше нас обоих, его точили столько раз, что лезвие стало узким, как шило. Валет приблизил острие к моей руке. Легонько ткнул. Я вдавил ладонь в клеенку, но руку не убрал.
– Ты ж боишься боли, – сказал, дыша мне в лицо. – Я-то знаю…
Он надавил сильней. Больно, но терпимо.
– Скажи: «Я все придумал».
От Валета воняло сигаретами и мятой, должно быть, зажевывал, чтоб мать не учуяла. Острие впивалось сильнее.
– Просто скажи: «Я врал».
– Нет. Не врал.
Я
