все кости и мозги. Оружие его – свобода мысли, то не оружие, но гвоздь в свой личный гроб. Он думает, что он свободно мыслит, на деле – гладит сам себя по голове. Ибо не знает, что свобода мысли ранит, жжёт изнутри в порыве самоистязаний. Он думает, что он свободен духом – на деле игнорирует реальность. Не знает, что чем больше безразличен, тем он опаснее становится для всех. Счастливые – опасны. Опасней, чем смятенные. Ибо смятенные хотят счастливых свергнуть в свое смятенное болото и сделать равными себе. Счастливые стремятся к одному – чтобы никто им не мешал твердить о счастье, а кто мешает, тех неплохо б уничтожить.
Счастливым никогда не подобраться к свободе, открывающей глаза и двери, дороги и мосты, и лестницу наверх, к этапам эволюции. Они не верят в ту простую правду жизни, что истинно свободен только тот, кто сам свой поводок в руках несёт. Кто сам чудовище в себе осознаёт и укрощает силой воли и упорством.
Счастливые напротив – с облегчением друг другу поводки свои вручают, от счастья надрываясь громким лаем. И с места не сойдут, кончая жизнь, болтаясь у кого-то на цепи. И перед смертью громко укоряют – «как слабо держишь ты меня, видать, не любишь, всю жизнь я рвусь, ты – ослабляешь хват. Счастливей можно было стать в сто крат! Как мало ты старался, брат…». И горе тем, кто бросит поводок – счастливый монстр чудовищно жесток.
Есть отвратительнейший вариант «свободы», который, к сожаленью, многим мил. То главный враг всей человеческой природы, что разрушения одни лишь приносил. Казалось бы, вручая поводки различным деспотам, фанатикам, майорам, те добровольцы шли стезёй лишения самих себя свободы, и обрекали свои жизни на холуйство, в повиновенье вечном доблестному братству.
Но нет, они – искатели свободы! В оковах культа им не надо притворяться! Гораздо проще всем явить свой истый лик – оскал звериный, жаждущий убийства, жратвы и драки, беспорядочных сношений. Всё то недосягаемое прежде, что человечеству немыслимо свершать, – то можно зверю, он не будет тушеваться, не будет сомневаться, размышлять – он будет трахать, жрать, терзать и убивать. Освобождён ли в исступлении своем? Отнюдь – он обречённый безутешный узник. Чем поводок длинней – тем глубже яма, куда он лихо мчится, окрылённый, тряся знамёнами, чтоб позже ими покрывать следы своих кровавых преступлений. Под нежной тканью выглядит любое зверство не так уж скверно. Известно – чем напыщеннее речи, тем вероятней приглашают на убийство, обман, насилие и прочую зверосвободу. Ведь правда – в простоте и ясности. Так скажем ясно и определенно, что безответственность не может быть свободой. И все мечты о звере – о самом себе, тоскующем по крови, то не мечты, но горькое признание – «себя я ненавижу, и ненависть моя столь безгранична, что оправдать ее я вынужден». Зверей не судят, судят лишь хозяев. Но друг мой, хорошо ли это? Ибо не судят лишь предметы.
Но кто же должен прекратить немедля подобные метаморфозы
