в 1933– 34 гг. «бурно, коротко и безответно» в Марью Сергеевну Петровых[37].
Тут уже нет возможности повторить: Ахматова путает. Нет – потому, что кроме воспоминаний Ахматовой сохранились любовные стихи Мандельштама, обращенные к Марии Сергеевне Петровых. Они напечатаны, от них никуда не денешься. У Надежды Яковлевны остается одно оружие: сплетня.
Для слуха Надежды Яковлевны Ахматова излагает происшедшее нестерпимо: мало того что Мандельштам был влюблен, да еще без взаимности, он обратил к Петровых «лучшее любовное стихотворение XX века»[38]. Шутка ли! Задача сплетни – переболтать, переврать и приунизить. Надежда Яковлевна проделывает эту операцию блистательно. Мария Сергеевна «на минутку втерлась в нашу жизнь благодаря Ахматовой» (242) [222]. Прекрасно найден глагол «втерлась»: не Мандельштам влюбился – безответно – в Петровых, а Петровых сама втерлась в семейную жизнь Мандельштама. И какова опять-таки роль Анны Ахматовой!.. Мария Сергеевна Петровых в трактовке Надежды Яковлевны личность ничтожная. Это была «девчонка, пробующая свою власть над чужим мужем»; пробовала она без большого успеха; Мандельштам испытал лишь «случайное головокружение» (243) [223]. Что же касается того, будто Мандельштам был влюблен безответно, то тут Ахматова снова путает: напротив, нападающей стороной была Мария Сергеевна, она сама втерлась, она была «из “охотниц” и пробовала свои силы “как все женщины” достаточно энергично» (242) [223].
Мандельштам не устоял перед двумя энергиями: Ахматовой и Петровых. У него закружилась голова, он сел и написал «лучшее любовное стихотворение XX века»:
Мастерица виноватых взоров,
Маленьких держательница плеч…
Сплетней все вывернуто наизнанку – что и требовалось. Совершенно так же, как в сплетне о Герштейн: наоборот.
Поразительно, до какой степени не совпадает портрет женщины, созданный Мандельштамом в стихотворении, с тем, какой создан Надеждой Яковлевной в сплетне. О стихотворении Мандельштама «Мастерица виноватых взоров…» написано уже немало, будет написано еще больше, но я сейчас говорю не об этом стихотворении вообще, а лишь о портрете, хранящемся в мандельштамовских строчках. «Виноватые взоры», «жалкий полумесяц губ», «в теплом теле ребрышки худые» – слабость, жалостность, незащищенность; и тут же «усмирен мужской опасный норов»… Усмирен – чем же? Речи темные, плечи маленькие, ребрышки худые… И: «Я стою у твердого порога»… Как далек этот портрет от изображения, созданного мстительной сплетней: энергичная, пробивная втируша, с помощью своей высокой покровительницы вламывающаяся в чужую семейную жизнь! Как это далеко от слабости, виноватости, хрупкости, единственная защита которой – незащищенность. И опять же: какова роль Ахматовой!
Кто тут лжет: влюбленный ли поэт или Надежда Яковлевна? Показания влюбленных вообще, а поэтов в особенности, заведомо недостоверны: этому в литературе – и в жизни – столько примеров, что не стоит и называть их. Мало ли какое пресветлое
Там же, с. 171.
Сочинения. Т.
