каким-нибудь стилом? Как врага своего народа?
– Хотел бы я посмотреть на эту попытку, – усмехнулся Урлак. – Как и на ее последствия для тебя. Кстати, ты говоришь о том народе, который отрезал тебе крылья и бросил умирать внизу?
Элья незаметно закусила щеку. Нет, конечно нет. Среди них множество хороших: и малышка Маури, и дядя, и Лаэн. Множество тех… Тех, кто подобно Раарду предпочел отвернуться.
Они ведь знали! И предупредить могли. Или нет?
– А вам какая выгода? – второй вопрос, лишенный смысла. Похоже, Элья бездарно расходует шансы в этом разговоре.
– Твоими устами сейчас управляет глупость, дерзость или вино? – холодно спросил Урлак. – Я сделаю вид, что причина – в крепком напитке из Катурра. И в том, что ты плохо себе представляешь, какие вопросы можно задавать посажному Урлаку, а какие – нет. Не считай себя чем-то большим, чем ты являешься. А являешься ты лишь подарком одного благородного человека другому благородному человеку.
И снова он говорил правду. Впрочем, Элья чувствовала, что кроме озвученных причин, были и другие. Раньше она без труда бы их разглядела. Как видит сейчас, что лед в глазах посажного – та же ненависть, только глубоко примороженная и обузданная. До поры.
– Подробности лично для тебя ничего не изменят, лишь помогут легче справиться с ролью. Но их мы обсудим в дороге. Из важного… – Урлак коснулся подвески, затем обеими руками век. – Я надеюсь, ты веришь во Всевидящего, Создателя и Разрушителя, Дающего и Берущего?
– Верю.
Копыта разбивали лед, мешая его с землею и жесткой травой. Черная жижа оседала на конских ногах и, к вечеру леденея, застывала каменной коркой. Каждый вечер её счищали, уговаривая лошадей потерпеть. И ведь терпели, пар выдыхая. Лишь влажные от дневного бега шкуры вздрагивали, когда больно становилось.
Элья постепенно привыкала к этому странному ритму, подчиненному одной-единственной цели – движению вперед. К запахам – конского и человеческого пота, навоза, дыма костров и приправленной острыми специями каши. К звукам – ржанию, голосам, звону, лязгу, топоту да скрипу. К ломоте во всем теле, вытеснившей боль заживающих ран, и каменеющим мышцам ног – прежде ей не доводилось столько ездить верхом.
Пожалуй, хуже всего было с холодом, от которого не спасал ни огонь вечерних костров, ни толстая куртка на меху. Он забирался под одежду, оседал на губах мелкими кусками льда и болью в горле, мешая говорить.
Впрочем, к этому Элья тоже привыкала.
Как и к суетливому толстяку в просторных черно-белых одеждах с символом Ока Всевидящего. Жрец – харус по-местному – появлялся по вечерам вместе с переносной треногой, котелком да кусками желтого воска.
Каждый раз одно и то же: угли, резковатый запах горящих трав, воск, что расплавлялся до мутной жижи; снова травы, уже в котелок; глухое бормотание; и очередная табличка, на которую воск выливали. А потом, повинуясь требованию охранника Паджи, Элья оставляла на воске отпечаток ладони.
