жить там. Плоское место, которое осталось там, где она лежала, назвали Джвахир, а те, кто там поселился, процветали. Город построили очень давно те океке, что первыми покинули запад. Предки джвахирцев и впрямь были особенными людьми.
Наджиба молилась, чтобы ей никогда не пришлось рассказывать своей странной дочери историю ее зачатия. Но она была реалисткой. Жизнь нелегка.
Когда мама рассказала мне это, я была готова убить кого-нибудь.
– Прости, – сказала мама. – Ты еще такая маленькая. Но я обещала себе – как только хоть что-нибудь начнется, я тебе расскажу. Может быть, тебе будет полезно знать. То, что было с тобой сегодня… на том дереве… я думаю, это только начало.
Я дрожала и была вся в испарине. Когда я заговорила, голос звучал хрипло.
– Я… я помню тот первый день, – сказала я, стирая пот со лба. – Ты нашла место на базаре, чтобы продать сладкий кактус, – я замолчала, припоминая. – А торговец хлебом нас прогнал. Он на тебя кричал. А на меня смотрел, как на…
Я нажала пальцем на шрамик на лбу. «Я сожгу свою Великую книгу, – думала я. – Это все из-за нее». Мне хотелось упасть на колени и молить Ани, чтобы она сожгла Запад дотла.
Я кое-что знала о сексе. Можно даже сказать, интересовалась… ну, скорее, опасалась. Но я ничего не знала об этом – о сексе как насилии, насилии, порождающем детей… породившем меня, о том, что это случилось с мамой. Я подавила рвотный позыв, а затем желание содрать с себя кожу. Я хотела обнять маму, но в то же время не хотела к ней прикасаться. Я прокаженная. У меня нет права. Я не могла заставить себя осознать, что этот… мужчина, это чудовище сделало с ней. Мне было всего одиннадцать.
Мужчина на фото – единственный мужчина, которого я видела первые шесть лет жизни, – мне не отец. Он даже не хороший человек. «Ублюдок, предатель, – думала я, и слезы жгли глаза. – Дай только найти тебя, я тебе член отрежу». Содрогаясь, я представляла, что с мужчиной, изнасиловавшим маму, я сделаю что-то похуже.
До сих пор я думала, что я ноа. У ноа оба родителя океке, но они все равно цвета песка. Я не обращала внимания, что у меня нет ни обычных для ноа красных глаз, ни чувствительности к солнечному цвету. И что, если не считать цвета кожи, ноа выглядят как океке. Я не задумывалась о том, что другие ноа без проблем дружили с «нормальными» детьми. Они не становились изгоями, как я. А на меня ноа смотрели с тем же страхом и отвращением, что и темные океке. Даже для них я была чужая. Почему мама не сожгла фото своего мужа Идриса? Он предал ее ради дурацкой чести. Мне она говорила, что он умер… он должен был умереть – быть УБИТ – страшной смертью!
– А Папа знает? – я ненавидела звук своего голоса. «А когда я пою, – подумала я, – чей голос она слышит?» Мой биологический отец тоже хорошо пел.
– Да.
«Папа понял сразу, как увидел меня, – догадалась я. – Все знали, кроме меня».
– Эву, –
