бессилием.
Время, это еще не часы, время вхождение в пустыню, головокружение земли.
Солнце зимой – фонарь, фонарь с отражателем, яркое, редкое, находящее отклик в сердце, снегах.
Мкртчян близок слону (не случаен фильм "Солдат и слон"). Из знаемых мной больше всего родства в нем. Во-первых, кожа, глаза, нос… Мудрость больших детей.
У смерти тоже психика живого. Нужно найти силы посмотреть ей в глаза.
Я расшатал точки привычных опор, чтобы в меня трудней стало попасть. Плата – неустойчивость.
Нет, этот день явно не страница из Ницше, желтый бульварный лист, падающий к ногам…Морщины напоминают закладки.
Жук идеал, к которому стремилось человечество: оно все время изготавливало панцирь, чтобы скрыть мякоть. Теперь он почти осуществлен, люди ездят в панцирях. Человек любит замкнутое пространство, там он чувствует тело в большей безопасности, но гибнет от этого ничуть не реже. Смерть разнообразна и изысканна.
Казалось бы, успеха добьется тот, кто уравновешен, подходящ, устремлен, мобилен. Но я, Мартиросян Оганес, я всегда достоин большего, способен на него. У меня нету выбора. Если она опадает или просто стоит, значит, она не жизнь. Простое продлевание во времени – просто страх.
Сойти с ума – узнать нечто большее, но в то же время, достигнув предела, потерять все.Самка богомола, муза; Шура в 98-ом, "все вернется. Не верь слезам"; девушка в черном, в крытом, под Новый год; ночь, стихи в амбаре с мукой, Широбоков; руки, глаза, руки; "так больше не может продолжаться. Тучи сгустились". Все.
сент. 2007.
6. Из горла
Я должен писать предельно откровенно – или не писать вовсе. Жизнь отошла, встала. Смотрит издалека. Курит. Молчит. Я боюсь к ней подойти словно к красивой девушке. Я чувствую так, как питаются гиены, а после я в новых поисках пищи.Глаза горят, глаза, эти тонущие огни корабля. Еще недавно, когда я бежал в посадках, снимая финишные ленты паутины, я думал о ней, о Марине, как в последний раз. Молитвы слишком тяжелы, чтобы быть услышанными: они падают вниз, отпуская проклятия. Солнце, желтолицый китаец, оно не поймет меня, его слишком много… Скоро я растворюсь в нем, стану одной из раскаленных частиц.
Эмиль сидел и смотрел. Комната, маленькая, дачная, заваленная разным, окружала его. Вечер поднимался, становилось темно. Я переоделся: "Ну, счастливо", – вышел. Эмиль встал, прошелся, ответив на прощание. Машина ждала, рабочий день кончен.( Кончают собой, просто понимая, что больше не могут переносить смерть, больше не могут ее видеть). Андрей вез на "Хендай", говорил, что – свадьбы: свадьбы кругом, одни свадьбы. Улицы, Московская на Радищева, стояли оживленные. Девушки миновали друг друга, меня, остальных.
Еще давно, когда я был маленьким, скромным, недоступным перевоспитанию, шел снег, потому что была зима. Под новый год, в десять, а может и раньше, я, сестра, папа шли под него гулять. Фонари освещали улицу, гаражи. Папа был нездоров, но жив. Жив он и сейчас, живы и мы. Снег казался принятым, касался нас
