ка, несущая свои воды с севера. Вдали проехал трактор, гремя ржавым плугом и поднимая клубы горькой пыли, таявшей в горячем воздухе. Несмотря на зной, было хорошо и легко. Мой велосипед мягко катил по проселочной дороге, оставляя глубокий след в серой пыли. Бутылка в рюкзаке подпрыгивала и ударялась о мою спину, издавая утробные, глухие звуки из темноты внутреннего кармана. Некогда белая, но поспешно посеревшая бейсболка все норовила слететь с моей коротко остриженной головы, а затем упорхать от меня, желательно в лужу; силой мысли и левой рукой я удерживал ее от нежелательного путешествия.
Тихий шум, перебиваемый свирелью сверчка, стал нарастать, и вот уже не слышна трещотка передач, и только рваный гул посягает на полевую тишину. Громыхающая машина стала нагонять меня, неприятное чувство, когда за тобой несется многотонный трактор. Я почти перестал крутить скрипучие педали, чтобы поскорее избавиться от шестицилиндрового, бензинового компаньона. Оглянувшись, я увидел за мутным, большим стеклом водителя: полного мужчину с глупой бородкой – он не то радостно, не то гневливо помахал своей огромной ладонью, и, переключив рычаг коробки передач, начал с ревом обходить меня. Грязно-синий трактор сравнялся со мной, я дернул руль от него, и из-за этого маневра задавил ростки кукурузы, растущей на обочине. А дальше мои глаза уже ничего не могли различить— огромное облако плотной стеной окутало меня.
Я сплевывал пыль, скрипящую на зубах, и протирал слезящиеся глаза. В ту секунду я ненавидел тракториста, особенно его козлиную бородку. Я со злостью понимал, что он не виноват, и что не могло быть иначе, но надо же было найти оправдание моего столь неловкого положения. Но уже очень скоро позабылись невиновные бородка и трактор, и снова скромный пейзаж увлек меня.
Велосипед подпрыгнул на кочке, крякнув амортизатором под сиденьем, и въехал в лес. Мое вспотевшее тело окружила желанная прохлада, я сбавил темп и медленно, почти не касаясь педалей, катил по узкой тропинке.
Надеюсь вы, читатель, ценитель описаний природы, потому что дальше пастораль будет непрерывно преследовать нас. Так что запаситесь терпением и приготовьтесь выслушивать мое патетическое косноязычие.
Лес погрузил меня в мягкую тень стройных сосен, пронзающих высокое небо, на котором сегодня ни облачка. Свет если и проникал на узкие поляны, то только через подсохшую хвою, поклоняющеюся земле. Огромный глухарь вспорхнул со старой сосны скрылся в чаще. Пахло смолой и деревом, пересвист соек и жужжание оводов приглушенно и упруго разливались по лесу, я словно плавно скользил по дну океана. Вдоль сосен— водорослей и подводных кустарников, над головой проплывали птицы и струился водянистый свет, а под ногами таял прохладный ил. Я спешился и пружинисто зашагал до места, погружаясь в воспоминания.
Однажды, копаясь в бабушкиной библиотеке и перебирая пыльные книги, я нашел огромный труд о философии, открыв ее на случайной странице, в глаза мне бросилась небольшая статейка об одном философе. Быть может, это был Ницше или Шопенгауэр, не помню, да и не важно. Назовем его N. Так вот, N рассуждал об одиночестве (какой философ не рассуждает об этом) и пришел к выводу, что когда человек покидает общество, отдыхает в саду или один прогуливается по лесу, то добровольная обособленность может многое поведать. Оказавшись вне социума и возникающих в нем проблем, человек смотрит на события как наблюдатель. Только оказавшись одни мы можем взглянуть на мир объективно, можем созерцать бытие вне наших предвзятых и эгоистичных ориентиров. Когда мы одни – мы наиболее гуманны и рассудительны. Все кажется проще, и в такие моменты как никогда хочется любить все живое, в том числе и человечество, от которого мы и сбежали в лес или сад. N рекомендует чаще уединяться с собственными мыслями и проблемами и находить решения в спокойной обстановке на лоне природы. Тогда в окружении пыльных книг и горьковатого запаха желтых страниц философия затворничества показалась мне весьма привлекательной. И я бы продолжил чтение, пропуская сложные и незнакомые слова, но хлопнула входная дверь, и бабушка позвала меня к чаю. А устоять перед сладким чаем и блинами я не мог.
Забывшись, я и не заметил, как пришел.
У этого места не было названия, не было и хозяина, оно было одиноко и свободно, и я полагал, что оно полностью принадлежит мне. Какая же дурная черта – желать назвать как можно больше вещей своими, даже Холстомер Льва Толстого презирал в людях это гнусное качество. Преодолев небольшой овражек, я оказался почти на опушке, где лес неожиданно раздвигал могучие стволы и обнажал укромно притаенную поляну, на которой обильно росли черника и водянистая костяника. Под раскидистой сосной была приспособлена милая скамейка, еще пахнущая стружкой, в тени было место для костра, обложенное землей и камнями. Здесь было не темно, но и солнце нехотя заглядывало на мою поляну. Велосипед улегся на теплую землю, все еще с треском вращая колесом, а я, собрав сухих веток и бересты, пытался развести огонь. «Для чего мне костер» – навряд ли смог бы ответить даже сам себе, но мне нравилось почти физическое осознание того, что я один в лес у, отдыхаю на своей поляне и размышляю под треск собственного костра. Огонь схватился,
