любила. У этой женщины на фронте погиб муж, она была честнейшей и порядочнейшей во всех отношениях, и мое слово ее глубоко оскорбило.
Моей матери долго объясняли, что я сказал, и в конце концов она поняла, насколько сильно я оскорбил эту женщину. Когда все успокоились, меня, естественно, простили по малолетству, и в конце дня работницы даже решили не есть свою пайку хлеба, а отдать моей матери. Хлеб во время войны был самым дорогим продуктом. Мама взяла эту горячую буханку и, сознавая, что идет на огромный риск, спрятала ее на мне и пошла через проходную. Но я был нетерпеливым ребенком и в самый ответственный момент, стоя в проходной, начал кричать: «Мама, вытащи хлеб, он очень горячий! Мне больно!»
Трудно передать, что было в этот миг с моей матерью. Она с отчаянием и надеждой смотрела на сторожа: если бы он ее задержал, ей бы грозило не менее трех лет тюрьмы. Но сторож, который сам опешил от происходящего, посмотрел по сторонам и, убедившись, что никто не слышал моего крика, скомандовал: «Проходите, что задерживаетесь?» Мама никогда потом не могла забыть этот момент и доброту, проявленную русским человеком.
Она вообще всегда вспоминала доброту русских людей, встреченных ею за годы войны. Однажды совершенно чужая русская женщина отдала ей половину своей пайки, поделившись драгоценным хлебом. Когда отец вернулся с войны, мы взяли эту женщину в наш дом, и она прожила с нами долгие годы.
Мой отец часто повторял: «Не важно, сколько стоит то, что тебе дал человек в трудную минуту. Важно, что он отдал тебе половину того, что у него было». Я горжусь своей семьей за то, что мы всегда сторицей отвечали добром на добро. Моя мать любила повторять на идише: «Лучше давать, чем просить», и я всегда следовал этому правилу.
В сорок четвертом году мой отец демобилизовался. Как-то во дворе он увидел, что я дерусь с каким-то мальчиком, и тот сильно дубасит меня. Оказалось, что это был карлик, а я не мог понять, что это взрослый мужчина, и тот просто-напросто избивал меня. Разъяренный отец сильно врезал ему портфелем, и, как мне показалось, буквально вогнал карлика в землю. Тот мгновенно исчез.
А отец зашел домой, схватил меня и моментально потащил на базар. Я был худым и довольно голодным, и он насильно совал мне в рот сметану и разные другие продукты: ему хотелось, чтобы я стал сильным за один день.
Поскольку отец прекрасно говорил по-русски, после войны его взяли на работу в качестве заместителя директора Фрунзенского драматического театра, где он проработал целый год. Не знаю, было ли это доходное место. Думаю, что нет, но должность была престижной, и там он познакомился с половиной города. Смутно помню, как театр ездил на гастроли в город Пржевальск, и отец брал меня с собой.
После войны, я думаю, единственный оставшийся в живых из всей многочисленной родни, его двоюродный брат Хона Гольдберг пригласил нас обратно в Литву. Это был довольно интересный человек: врач в буржуазной Литве при президенте Сметоне, он стал личным врачом президента Снечкуса в советской Литве. Профессия врача всегда
