придумала снег.
«Я, конечно, могу тебя вылечить, кем бы ты ни был…»
Я, конечно, могу тебя вылечить, кем бы ты ни был.
Врачевал и немых, и ослепших, подстреленных поднял,
Отрывал от себя каждый хлеб, каждый дар новогодний
И кормился лишь небом, рисуя над главами нимбы.
У меня были люди-царапины и переломы,
Я им пел очень тайные песни, жертвуя кармой,
Как итог – у меня никогда не рубцуются шрамы,
Мудрецы говорят: свет бушует сквозь эти проёмы.
Но так ярко, что спать получается лишь погранично,
А снаружи темно, словно дом без владельца и тока.
Мне пора бы уверовать в друга, электрика, бога,
Починить этот сбой, а не шить постороннюю личность.
Я, конечно, тебя подлатаю и внеочерёдно,
Обветшалые крылья заглажу алмазным покровом.
Мудрецы говорят: меня вылечит краткое слово
От моих освещённых, я высплюсь, очищусь свободно.
Либо мантра мне эта неведома, всё-таки, либо
Я готов всю жизнь плакать, терпеть, подключаясь в незрячих.
Ведь, похоже, мне нравится выгореть без отдачи.
Я вообще обожаю ни разу не слышать «Спасибо».
Говорят, в Индонезии древний обычай силён: если вдруг человек устаёт от привычного «я», можно выбрать другое имя, целей по краям, представляешь, любое из всех всевозможных имён. По-японски мне имя Охико – «великий огонь», я пойду и зажгу фонари в самых чёрных сердцах, я умру Росомахой в Лесу Золотого Скворца, когда листья дубов укрывают ноябрьский склон. Я хочу прекратиться по графикам, улицам, дням, чёрной тушью закрасить лицо, изувечить язык. Если ты меня знаешь, то в курсе, что я – черновик, мне пора уходить и себе доказать меня. Ночь над фьордом, голос столиц и кладбищенский смог мне подскажут, какой я на деле, зачем я пришёл. Попрошусь быть волной, омывающей каменный мол, я взмолюсь быть землёй самых дальних, поросших дорог.
Я неправильный, я наизнанку, я вспять и назад. Мой единственный дар в этой данности неприменим. Я умру в Галлифрее, закрой мои звёзды-глаза, мы никак не хотели родиться такими людьми. В понедельник прибудет состав до приморских дорог. «Я умру Атлантидой», – смеюсь, ожидая вагон.
А ты скажешь врачам: «До последнего верил, что смог
изменить свою душу, бедняжка, Великий Огонь».
Докопаешься до своей глубины, до седой сердцевины, отворяешь сокрытое там, словно ящик Пандоры, понимаешь: теперь это ямы, не звёзды, не горы. Понимаешь, что от тебя не осталось и половины. Скажешь: «Господи, я же хотел летать и лечить зверей, я хотел говорить убедительно, важно молчать, возлюбить человечество, будто недельных волчат, тех, которых охотник отрывает от матерей. Я хотел жить у моря, влюбляться в бушующий пульс, а живу у развалин убогого городка. Всё, что есть у меня – одичалость, душа и строка, да и те
